Цветы и железо - Иван Курчавов

— Огнев тогда не попался?

— Попадется. Но пока еще жив. Помнишь, я тебе говорил, что мы захватили раненого, похожего на Огнева? Когда я вернулся от тебя, он был еще жив. Мои парни умеют допрашивать! «Ах, ты молчишь?» Отрезали язык. «Ах, ты не хочешь нас слышать?» Прокололи барабанные перепонки. «Ах, ты не хочешь нас видеть?» Выкололи глаза. А потом повесили головой вниз. Но это был не Огнев, черт возьми!.. Большевистские фанатики и дикари!

— Я с подобными людьми сталкиваюсь ежедневно, — заметил Хельман.

— Все до падения Москвы, до падения Москвы! — повторил свои любимые слова Мизель.

— Может быть, выкроишь из своего бюджета времени шестьдесят минут, чтобы доставить удовольствие старому и верному другу? — спросил Хельман.

Мизель снял с оленьих рогов реглан, набросил его на плечи.

— На обратном пути, Ганс. «Наполеон» не скиснет, а закуски я вожу с собой. — Он надел реглан, затянулся ремнем. — Есть вещи, о которых я никогда не скажу и лучшему другу. Подробности и детали. О методах. Но отвлеченная информация не представляет тайны. Сегодня ночью линию фронта пересек легкий транспортный самолет русских. Вскоре он вернулся через линию фронта обратно. Мы прикинули скорость, курс и приблизительно определили, где он сбросил свой груз. Двумя днями раньше мой агент сообщил, что русские готовятся забросить в наш тыл двух лазутчиков. Их цель — проникнуть на станцию Низовую. Моя цель — изловить их!

— У тебя интересная работа, Гельмут!

— Не обижайся, Ганс: она интереснее и разнообразнее твоей.

— «Комендант Шелонска»! — Хельман криво усмехнулся. — Это для острот и насмешек на будущее. Анекдотическая должность!

— Временная! — успокоил Мизель. — Несколько недель можно посидеть и в Шелонске. Это не хуже, чем месить грязь, преследуя русских. При дележе добычи мы все равно будем первыми.

«Это ты. А я? — подумал Хельман. — Когда идет наступление, служба безопасности предпочитает быть в арьергарде, при дележе добычи — она всегда в авангарде!» Хельман улыбнулся и вкрадчиво проговорил:

— Не откажись доставить удовольствие — покажи пташек, спущенных большевиками с неба!

Мизель покровительственно похлопал его по плечу:

— Пташки и не подозревают, что силки уже расставлены. Я повезу их с почетом, в золоченой клетке. Эти птахи не понимают, что они несут для меня очередной крест! Я тебе покажу их непременно… На обратном пути.

«Пятая награда! — подумал Хельман. — Эх, отец, отец!»

— До возвращения с пташками! — Хельман крепко пожал руку Мизелю.

2

В своем кругу Адольф Кох слыл за гостеприимного хозяина. В его доме можно было отведать и изысканные блюда и коллекционные вина. После тридцать третьего года сын Коха Карл сделал удачную карьеру. Сначала в самой Германии: ведь и в ней были евреи и немцы, противившиеся восшествию на пост канцлера Адольфа Гитлера; много добра в те дни, месяцы и годы перекочевало к Кохам. Подвалы были заставлены корзинами и ящиками с винами. Одна большая комната превратилась в хранилище произведений живописи и скульптуры. Адольф Кох и его сын полагали, что лучше отбирать из большого числа, чем из малого, и свозили к себе превосходные оригиналы и скверные копии. Вместительный сейф принял золото и бриллианты, жемчуг и драгоценные камни; у Кохов глаза слепли от блеска, а сердце замирало от радости.

Сын Карл в нужное время приезжал в Австрию и Чехословакию, Польшу и Югославию, Францию и Грецию. Он будет вовремя и в Москве!..

А отец жил в Лесном. Разве оно могло дать столько, сколько дала Карлу его хотя бы трехдневная поездка в Голландию? Конечно нет! Но Кох любил не только богатство, он мечтал и о славе: его род не оставил на скрижалях истории заметного следа. А ныне? Первый немец, настоящий немец, откликнувшийся на зов фюрера! На все надо смотреть не только своими глазами, но и глазами будущих поколений. Восточные земли будут заселены, образцовые имения тысячами точек вопьются в карту бывшей России от Бреста до Владивостока. А Адольф Кох навсегда останется первым немцем, отправившимся осваивать богатые, нужные для фатерланда восточные просторы, — этаким своеобразным Колумбом!..

Гельмута Мизеля Кох встретил как самого дорогого гостя: тот ведь привез такое радостное известие!

— Наша пропаганда в Берлине, — говорил Мизель, усаживаясь в кресло напротив хозяина, — решила поставить на вас большую ставку, господин Кох! Конечно, тут не обошлось без подсказки ваших друзей. — При этих словах Мизель легонько ткнул себя пальцем в грудь. — В ближайшее время в Лесное приедет группа журналистов и кинохроникеров. «Настоящий хозяин на восточной земле!» — вот что собираются они показать! Они умеют вкусно готовить такие блюда! Господин Адольф Кох будет смотреть с экранов всей Европы, заполнит страницы лучших журналов и газет.

— Я походил бы на большого лицемера, если бы сказал, что спокойно принимаю это сообщение, — ответил Кох. — Я счастлив, мой милый Гельмут! Я всегда любил тебя, как умницу, и гордился, что у моего сына такой друг. Это очень хорошо, и об этом не мог мечтать я, скромный слуга нашего фюрера. Это, милый Гельмут, будет делаться для Германии, для наших союзников, для оккупированных стран Европы или для населения бывшей России? Мне хотелось бы знать это, чтобы соответствующим образом подготовиться.

— Надо принимать в расчет три первых фактора. Настанет такой момент, господин Кох, что мы будем учитывать интересы только Германии, не оглядываясь по сторонам. До падения Москвы, господин Кох.

— Карл шлет мне восторженные письма. Я очень рад за мальчика.

— Да, Карл уже видит в бинокль Москву. Я понимаю настроение нашей армии и всех тех, кто находится там!

Адольф Кох извинился и вышел в другую комнату. Вернулся, бережно неся бутылку вина с истершейся, грязной этикеткой.

— Этому вину, Гельмут, сто пятьдесят два года. Я хотел угостить тебя в прошлый раз. Ты извини меня: пожалел. Не похоже на господина Коха? О, это такой случай, милый Гельмут, что допускается и скупость! Эта бутылка — из семейной коллекции, она двадцать четыре года находилась в Лесном, и большевики не нашли ее. Недели две назад я вспомнил, что отец хранил в подвале свои лучшие вина. Когда приезжали сановные гости, отец сам ходил в подвал. Однажды я подсмотрел. Хитрый и умный был старик! Он закопал ящики в правом углу, а на песок прикатил пустую бочку. Вспомнил я, пошел в подвал, и такое, Гельмут, счастье: ящик сгнил и развалился, а бутылочка тысяча семьсот восемьдесят девятого года рождения сохранилась. Вот мы и разопьем ее, мой дорогой и юный в сравнении со мной друг!