Ядерные ангелы - Александр Шакилов

Таких ночей было много.

Но та оказалась особенной. Ведь ближе к утру на запах дыма от костра, у которого они, прижавшись друг к другу, грелись, пришел мальчик с яркими голубыми глазами. Он был такой голодный, что едва не отгрыз Максу палец, когда тот, смеясь, протянул ребенку кусок хлеба.

Как же тогда Милена испугалась за Макса! Кровь плеснула фонтаном, пятная рубиновым серый после оттепели снег. Шрам остался, не зарос… Но еще больше она испугалась за мальчишку. Край ведь мог его пристрелить или еще что сделать. Прогнать, к примеру…

Поначалу она решила, что ребенок немой. Он ведь не говорил, как его зовут, – просто, урча, ел хлеб, тушенку, вообще все, что ему давали. Тогда Край почему-то назвал его Патриком. Дурацкое имя, но оно как-то сразу прилипло к ребенку, стало настоящим…

За Миленой и Краем, наступая на пятки, гнались спецслужбы и вояки, соревнуясь за право повесить над камином их головы. И та ночь, а потом утро были просто волшебными – никто в них не стрелял, никто не пытался сшибить их с дороги разогнанным да полтораста кэмэ в час джипом, никто не травил их в придорожных забегаловках… Было так мирно и так хорошо, что они, завороженные рассветными лучами, вспыхнувшими золотом в волосах Патрика, взяли его с собой. Это даже не обсуждалось. Мальчик, совсем малыш, крепко-крепко вцепился своей крохотной ручонкой в перебинтованный палец Края и доверчиво потопал с новыми родителями в неизвестность…

Именно тогда травля прекратилась.

Нет, Милену и Макса не перестали искать, но азарт охотников как-то сразу пошел на убыль. Понимая, что это глупо, Милена верила, что их оставили в покое из-за Патрика. Ребенок стал искуплением для мужчины и женщины, натворивших в жизни столько зла, что ад – слишком приятное для них место.

Милена нежно улыбнулась, глядя на Патрика.

Он вырос, возмужал, вон плечи какие широкие, а лицо все такое же детское, наивное… Узнав, что у нее и Края не может быть детей, она – да и Макс тоже – не горевала ни секунды, ведь у нее – у них! – уже был сын.

Она подошла к холодильнику, достала кусок ветчины. Вроде вполне: без плесени и пахнет не противно. В молодости чего только ни приходилось жрать, голод ведь не тетка, так что в плане еды Милене легко угодить. Лишь когда Макс рядом, она корчит из себя фифу, привыкшую даже семечки щелкать с золота, сплевывая шелуху на платину. Она вытащила из хлебницы батон – не очень-то свежий. Точнее – черствый донельзя: им гвозди в бетон заколачивать можно. Но другого нет. Милена взяла нож. Хороший нож, острый, бумагу можно резать.

Завибрировал телефон.

Она вздрогнула. Нож выскользнул из руки и воткнулся в линолеум – в миллиметре от большого пальца ноги. «Я водяной, я водяной, никто не водится со мной![18]» – прозвучало из динамика корейской трубки. Этот рингтон Милена установила на бывшего супруга много лет назад, потому что Патрику нравилась песенка из мультика.

В глотке заклокотал целый список претензий, норовя прозвучать раньше, чем Край хоть слово скажет в оправдание. Из-за этого неудачника она едва не испортила себе педикюр.

Вот только сорвать на Крае злость не получилось.

Потому что голос в трубке был не его. Да и вообще разговор – точнее монолог звонившего – получился коротким. Отбой связи. Милена уставилась на сенсорный экран, будто на нем вот-вот появится надпись «Это розыгрыш, детка, все в порядке». Экран мертвенно потемнел, точно его засыпали землей, закопали сорок дней тому назад.

– Мама, что случилось? – встревожился Патрик.

Рука ее, ставшая вдруг непослушной, деревянной, в придачу к ножу выронила телефон.

Коснувшись ладонью лица, Милена беззвучно открыла рот, закрыла, потом вновь… Как рыба, выброшенная на берег. Все, с сегодняшнего дня она карпов на рынке не покупает.

– Мама, не молчи!

– Край… Твой отец… С ним случилась беда.

Патрик ее расспрашивал, но она была слишком испугана и расстроена, чтобы обсуждать с ним услышанное.

Тогда он замолчал.

В квартире стало тихо-тихо, далекий грохот автоматных очередей за окном не в счет, это детишки развлекаются. Лицо сына превратилось в неподвижную маску: губы сжаты, глаза чуть прищурены, не моргают. Куда подевалась его обычная детская наивность? На миг Милене показалось, что рядом с ней вовсе не Патрик, не мальчишка-подросток, но существо, вобравшее в себя тысячелетний тяжкий опыт и мудрость, которую Милене никогда не познать.

– Сынок, все в порядке? – Она непроизвольно попятилась, стараясь увеличить расстояние между собой и сыном.

Шаг назад. Еще шаг. И еще!..

И почему-то оказалась рядом с Патриком, хотя он не сдвинулся с места – все так же сидел на табурете у кухонного стола. Он медленно поднял руки и поднес ладони к ее лицу.

– Сынок, что ты?.. – Милене сделалось страшно-страшно.

Она хотела отвернуться, но не смогла, как не смогла закрыть глаза, чтобы не видеть леденящей бесконечности, обрамленной длинными, почти что девичьими ресницами Патрика. У нее под ногами разверзлась бездна и…

…Милена, сидя за столом, ела омлет, приготовленный сыном. Вкусный омлет. С сыром и грибами. Патрик сидел рядом и весело рассказывал историю о парне из клуба филателистов, в который он ходил по вторникам и четвергам после уроков. Где-то далеко, на краю сознания, шевельнулась мысль о ветчине из холодильника, вот бы достать, сделать бутерброд… Взгляд ее привлекла дыра в линолеуме. Это ведь нож упал, еще бы чуть – и палец долой, а потом… Она хотела спросить у Патрика, что происходит и…

…Милена стояла в прихожей и смотрела на сына, накручивая на палец золотистый локон.

Хотела у него что-то спросить, но не помнила что. Значит, что-то неважное.

Патрик подхватил с полки расческу, забытую однажды Краем. Между зубчиков застрял один-единственный отблескивающий серебром волос. Расческа исчезла в кармане пуховика сына.

– Я скоро вернусь. – Патрик застегнул змейку до самого подбородка. На ногах у него чернели зимние ботинки, на голове – вязаная шапка на флисе. – Я люблю тебя, мама.

Она рассеянно кивнула, а когда за сыном захлопнулась дверь, вернулась на кухню и открыла окно, за которым вовсю бушевало жаркое лето.

* * *

Лютый холод.

Только что на мне волосы тлели, а теперь я воткнулся мордой в сугроб, а филейную часть мне обдувал ветер.

Вытащив лицо из снега, я в очередной раз изумился изобретательности злодейки-судьбы. Мало того что не скупится на «подарки», так еще и не любит повторяться. Из огня да в полымя? Как бы не так! Я оказался где-то далеко от Киева, и очагов возгорания рядом не наблюдалось. Да и гореть тут было нечему. Куда ни кинь взор – везде замерзшая вода: мягкая замерзшая вода – снег, твердая – лед. И не то что ни одного дерева, – даже травки куцей нет. Мха бы какого на камне да лишайников пару грядок – а вот болт без нарезки. Камней, кстати, тоже замечено было ровно ноль штук.

Только громадное яйцо оживляло собой пейзаж. Яйцо всего-то метров пять высотой. Из него получился бы чудный омлет. Хотя, даже побывав внутри Лона, я так и не понял, есть там хоть что-нибудь. Обхватив себя руками, я поднялся. В этот момент с хлопком – так самолет преодолевает звуковой барьер – Лоно исчезло. Меня толкнуло туда, где оно только что возвышалось над белой равниной, и я едва удержался на ногах.

– Куда?! – сорвалось с обветренных губ.

Лоно было единственным моим средством передвижения. Из Тюрьмы вне миров и времени оно забросило меня… куда? Если учесть, что Тюрьма состояла из моих страхов и подчинялась моим желаниям, то… Когда начался пожар, я захотел оказаться в самом прохладном месте на Земле. На полюс холода Оймякон не похоже, якутов нет, вообще нет следов цивилизации. Так, значит, меня закинуло аж в Антарктиду? Сколько тут градусов мороза бывает? Если не изменяет память, я где-то читал, что минус девяносто. То-то я перестал потеть. Да так перестал, что захотелось обратно, поближе к огоньку пожара.

Если я хочу вновь обнять сына и увидеть бывшую жену, надо отсюда выбираться.

Во-первых, ликвидатор вряд ли обрадовался нашему расставанию. Наверняка он отправится в погоню, ведь я в курсе его замыслов и теоретически могу помешать их осуществлению. Правда, практически я, скорее всего, стану ледышкой в течение следующих минут пяти. Но мальчик, фанатеющий от Микки Мауса, вряд ли об этом знает.

В армии меня учили, как сохранить не только свою жизнь, но и здоровье. С чего такая забота? Все просто, без сентиментальных соплей: раненый и больной менее эффективен в бою, чем тот, у кого ничего не болит. Максимку Краевого заставили быть устойчивым к любым стрессам. Прыжок с парашютом – стресс, потому что организму страшно, потому что человек не должен падать с огромной высоты, это противоестественно. Но инстинктивный страх можно уничтожить – после полусотни прыжков ты роднишься с высотой, ощущаешь себя чуть ли не птицей. И тогда тебе дают перед прыжком кубик Рубика и велят собрать, пока падаешь. Зачем? Просто оказаться в опасной для жизни ситуации – это ерунда, это происходит сплошь и рядом. А тебе, воину, надо решить поставленную командиром задачу. И это уже сложнее. Сколько ни пытался, у меня получалось собрать только одну сторону. Обычно – желтую. Наверное, это что-то значит…