Ничья земля. Книга 2 - Ян Валетов

В дрожащем свете слабеньких фар картина открылась неутешительная.

Дальше по их маршруту русло резко сужалось. Левый обрывистый берег, вдоль которого они двигались с черепашьей скоростью, метнулся к бывшему фарватеру. То тут, то там из-подо льда виднелись гранитные глыбы вперемешку с разрушенными бетонными блоками. Из блоков во все стороны торчала искореженная арматура, делая их похожими на трупы гигантских ежей.

Подольский сверился с картой, потом с GPS и махнул Сергееву тощей рукой:

– Глушись!

Как только моторы замолчали, в кабину катера начал проникать низкий, как бас, гул.

– Это что? Ветер шумит? – спросил Али-Баба.

В голосе его слышалась тревога. Огромный шмель гудел в снежном тумане, и этот звук, отдаваясь в костях черепа, невольно заставлял волноваться всех, кто его слышал.

– Это падающая вода, – пояснил Подольский. – Когда-то здесь была еще одна плотина. Ты на Ниагаре был?

Али-Баба заторможенно кивнул.

– А я не был. Только по «Дискавери» видел. Но похоже.

Он отвернулся от араба и сунул карту Сергееву в руки.

– Смотри, Миша, вот где мы…

Как и ожидалось, угол они срезали немалый, поэтому и оказались у выхода из водохранилища так быстро.

С одной стороны – это было здорово. Те, кого они преследовали, и мечтать не могли о такой скорости передвижения. Они на своем БМП да по пересеченной местности не сделали и половины того пути, какой экипаж «хувера» сделал за несколько часов погони.

Но теперь похитителям было впору праздновать промежуточную победу. В сотне метров перед замершим «хуверкрафтом», под прочным ледяным панцирем, поток воды нырял вниз, чтобы разбиться о скалы доброй сотней метров ниже. Там он превращался в ледяную пыль, в причудливо вздымающиеся сталагмиты, а часть, не успевшая кристаллизоваться, ныряла под ледяную шкуру и там вновь становилась рекой.

Препятствие было непреодолимым в отсутствии дневного света.

Найти в темноте проход по низкому правобережью было не под силу даже легендарному Нату Бампо[8]. БМП же, пожалуй, мог идти по верхней дороге и в темное время суток, превращая нынешний выигрыш Сергеева по времени и расстоянию в призрачное преимущество.

Ждать утра – больше ничего не оставалось. Но каждая упущенная минута давала похитителям лишний шанс, и Сергеев, которому в жизни довелось побывать и дичью, и загонщиком, понимая, как быстро утекает сквозь пальцы драгоценное время, был готов скрежетать зубами от бессилия.

– Привал, – скомандовал он через силу. – Ждем рассвета.

– Выключи обогреватель, – попросил Али-Баба. – я задохнусь.

– Не бзди, сын пустыни, не зажаришься! – Вадим ухватил АКМ за цевье и полез в люк. – Сейчас проветрим. Я на минуточку, перекурить…

Снаружи уже не было настолько холодно. Языки медленной, как сонная змея, поземки скользили по насту и местами слизывали его до черного, прозрачного льда.

Подольский остался сидеть в приоткрытом люке, присматривая за арабом одним глазом. Впрочем, о пленнике можно было особо не беспокоиться. В кабину «хувера» клубами заползал ледяной свежий воздух и тут же выпадал на металл росой. Али-Баба потянул к лицу спальник, и, казалось, сделался меньше размерами. Холод он явно не любил больше, чем жару.

– Ну, – спросил Вадим у Сергеева вполголоса. – И что ты собираешься делать? Поверишь нашему пленнику?

Его сигарета громко затрещала в морозном воздухе, красноватый огонек выделил из темноты поросшую щетиной скулу, по-мальчишески пухлые губы и часть щеки. Шапочка грубой вязки – такие когда-то носили альпинисты в старых советских фильмах – была надвинута как можно ниже на лоб и скрыла выдающиеся Вадиковы уши.

– А что, есть другой выход? – отозвался Михаил. – Если знаешь – изложи. Послушаем. Если есть вопросы – задавай. Ответим.

– Есть у меня вопросы, есть! Что за фигню он несет? Какой бериллий?

– Бериллий – это металл такой, – присоединился к беседе Матвей и поежился.

Он смотрел на них сверху вниз. Из поднятого воротника торчал только нос. И вовсе не крючком был нос, а совсем даже курносый. Вполне рязанский нос.

– Из него раньше делали детали для оборонки. Для подлодок, что ли? Не помню уже… Сам по себе он не тяжелый, не радиоактивный. Никакой, в общем, на первый взгляд. Но если рядом с ним разместить атомный заряд, то эффект от ядерного взрыва будет во много раз больше. Вторичная радиация, кажется, это называется… Так, Миша?

– Почти, – сказал Сергеев, вглядываясь в ночь, в глубине которой гудел угрожающе огромный водопад, и от этого гула вибрировала толща льда под ногами. – Вернее, все правильно, но это не все. Он настолько ядовит, что если его просто распылить над городом, рассыпать безо всякого взрыва, то он вызовет смертельное заболевание – бериллиоз, – от которого люди умрут вернее, чем от радиации. А еще можно в контейнеры с бериллием заложить обычную взрывчатку, немного, граммов по сто, и расположить на станциях метро или в супермаркетах… Много есть способов, как его использовать. Сомневаюсь, что друзья нашего Али-Бабы будут из него что-то отливать… А вот взрывать – они мастаки!

Сигарету он держал левой рукой, без перчатки и пальцы начали стыть так, что ему пришлось подышать на них.

– И ты хочешь эту дрянь отдать ему? – спросил Вадим и кивнул в сторону кабины. – Вот ему? Да?

– Да, – ответил Сергеев. – Но не отдать. Продать.

– За Молчуна?

Михаил покачал головой.

– За лекарства, – ответил за него Подольский и еще глубже втянул голову в плечи. – За новую операционную для Красавицкого. За дизель-установки. За установки по очистке воды. За консервированную кровь. А уж в последнюю очередь – за Молчуна. Он у нас идеалист, Вадик, если ты этого до сих пор не знал. Я правильно объясняю, Миша?

– Правильно, – сказал Сергеев, выдыхая сквозь зубы горький табачный дым. – Все правильно, Мотл. Только я не идеалист. Я прагматик. Все просчитано: я меняю жизни близких мне людей на смерти тех, кого я никогда не увижу и не узнаю. И первый из близких для меня Молчун. А потом – все остальные. Я меняю возможность выживания колонии в Зоне на возможную гибель посторонних. Я защищаю гнездо, если уж попытаться сказать образно.

– Херовый образ, – просипел Подольский из воротника. – Какое гнездо, Миша? Мы – помойные коты, обитатели развалин. Мы грабим уцелевшие склады, мы живем в разрушенных городах и покосившихся зданиях. Мы не можем иметь потомства. Мы дохнем разом от каких-то странных болезней и от тривиального рака, мы гнием живьем. Мы убиваем друг друга тысячами разных способов. И это ты называешь своим гнездом? Спасибо тебе, но это скорее уж кубло! Ты хочешь спасти тысячу из нас. Пусть несколько тысяч! А скольких невиновных убьет твой араб? Может быть, прикинешь баланс, Миша? В чью он пользу? Не пробовал подсчитать?

– Брось, Матвей, – вмешался Вадим и щелчком отправил окурок в темноту. – Что тут считать? Сколько погибнет тех, кто за «колючкой»? Так мне наср…ть! Вспомни, сильно ли помогали тебе после Потопа? Ведь это не я и не Сергеев поделили мир на своих и чужих. Это было всегда. Просто нам это довелось испытать на собственной шкуре. Я помню, как ставили минные поля, как закрывали границы, как били по толпе из пулеметов заградотряды? А ты помнишь? Скажешь – они боялись? Чего? Заразы? Какой заразы? В тот момент никто ничего не знал о новых болезнях. О них и сейчас мало кто знает за пределами Ничьей Земли. Были просто люди, по стечению обстоятельств оказавшиеся по эту сторону границы. И они умирали, помнишь? Они погибали, захлебываясь в собственном дерьме…

Не миллионы, конечно, но сотни тысяч из них можно было спасти. Сотни тысяч. Для этого надо было не закрывать границы, а кормить, выхаживать и лечить! Идти на временные неудобства, принять на себя чужую боль. Не наматывать на столбы километры колючей проволоки, а гнать спасателей и врачей к границам! Потому что люди – главное, люди, которых еще можно вытащить, а не этот ёб…й нефтепровод! Угроза заражения! – Он скривился, словно от боли. – Не было никакой угрозы заражения. Ху…ня! Я шел навстречу беженцам и, как видишь, жив. И тысячи добровольцев лезли тогда в зону бедствия, чтобы помочь, догадываясь, что путь домой им заказан. И умирали здесь, с нами… В то время как другие смотрели на чужую беду через прицелы пулеметов. Так кого жалеть будем? Это ты идеалист, Мотя. Сергеев прав. Они открестились от всех нас тогда, мы от них – сейчас. Для жителя резервации, Подольский, ты удивительно сентиментален! И еще… – добавил он после недолгого молчания. – Никто, конечно, не знает точно ЧТО тогда произошло, но… Сам знаешь, какие слухи бродили после Волны. Нехорошие, прямо скажем, слухи. Страшные. А я за свою жизнь понял, что слухи на пустом месте не возникают. Особенно такие…

«Слухи, – подумал Сергеев, – конечно, все это только слухи. Страшные. Нехорошие. Неправдоподобные. И тот, кто их распускает, клеветник и нелюдь. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда».