Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Они рассердились на это и сказали:

– Сыграем на деньги.

Мошенник, с некоторой хитростью, сначала отказывался, говоря, что он не хотел бы подвергать опасности свои деньги или коров, которые должны быть на них куплены; но наконец он дал себя уговорить и стал играть, причем выигрывал больше он, чем другие, так как умело сказанными словами он подзадоривал их. Он просил их пить из ароматного бурдюка, положенного в прохладном месте, и, когда у них разгорелись уши, они бросали золотые монеты, как град; таким образом, они провели весь день за игрой, причем иногда выигрывал шулер, давая другой раз выиграть купцам, чтобы скрыть мошенничество; и, жалуясь иногда, он говорил:

– Ваши милости, вероятно, выиграли у меня здесь за этот день четыре или пять тысяч эскудо, настолько я увлечен игрой.

В тот момент, когда мы с юношей пришли в венту, нам сказали, что там не принимают постояльцами людей, не имеющих верховых животных. Мы приняли это извещение с покорностью и остановились немного отдохнуть. Мой спутник, огорченный, спросил:

– Так что же нам делать, чтобы дождаться окончания и результата этого крупного происшествия?

– Предоставьте мне, – ответил я ему, – я буду заклинать хозяйку венты так, что она нас не выгонит отсюда.

– Разве она одержимая, – сказал он, – или ведьма?

– По крайней мере, – сказал я, – она похожа на ведьму, но я буду пользоваться только заклятием, общим для всех женщин.

– Какое же это? – спросил тот.

– Сейчас увидите, – сказал я.

Я подошел к хозяйке венты; это была женщина хромая и дурно сложенная; нос у нее был настолько тупой, что, когда она смеялась, он совершенно исчезал; глаза были похожи на прорезы в колпаках кающихся;[174] сквозь поредевшие и побуревшие зубы она испускала испарение чеснока и вина, достаточное, чтобы обратить в бегство всех змей в Сьерра-Морене; ее руки казались горстями картофеля; что касается ее чистоты, то казалось, словно она только что вышла из беды графов де Каррьон.[175] Несмотря на все это, я подошел к ней и сказал:

– Что за несчастье привело в эту пустыню столь привлекательную женщину, как ваша милость?

– Что за бездельник сеньор студент! – сказала она.

– Верно только то, – ответил я, – что с того момента, как прибыл сюда, я не свожу глаз с вашей милости, чтобы найти для себя утешение за усталость от пути.

– Не насмехайтесь над плохо одетыми, – сказала она.

– Я этого не делаю, только ваша милость кажется мне очень красивой.

– Красива, как кошка со слезящимися глазами, – сказала она.

Мне показалось, что она уже начала верить, и я сказал ей:

– Вот видите, с каким изяществом и остроумием вы отвечаете. Верно, что лицо похоже на речь, и все отличается большой приятностью.

– И слава Богу, – сказала она, – вот если бы вы знали сестру мою, трактирщицу в вентах Арколеи, то могли бы сказать это по правде; ведь чтобы только послушать, как она отпускает острые словечки, все проходящие заходят выпить к ней в дом.

– А ваша милость, – сказал я, – как это вы не переселитесь ближе к Кордове?

– Потому что, сеньор, – сказала она, – одним счастье, другим злосчастье.

– Неужели это возможно, – сказал я, – чтобы не было никого, кто освободил бы вашу милость от столь дурного занятия?

А она ответила:

– Висит мясо на крюке, потому что кота нет.

– Так честное слово, – сказал я, – если бы я был в состоянии, я бы сделал это; потому что мне жалко видеть среди этих гор и скал такую богато одаренную женщину.

– Однако пусть ваша милость замолчит, – сказала она, – так как мой муж и я должны отнять деньги у тех, кто останется с нами, а утром мы поступим так, как нам захочется; а если случайно мой муж опять вечером станет говорить, чтобы вы уходили из венты, то пройдите через заднюю калитку двора, я ее для вас оставлю открытой.

Она ушла, а мой спутник спросил меня:

– Что же это за заклятие?

– Какого же вы хотите большего заклятия, – сказал я, – как назвать красивой женщиной животное, похожее на коровье брюхо с его сумахом[176] и потрохами?

– Это такое заклятие, – сказал он, – которое может служить козырем[177] во всем мире.

Пока мы были заняты этим разговором, наступила ночь и отчаяние купцов; потому что благодаря проделкам шулера и многочисленным глоткам сьюдад-реальского вина у них высасывалось серебро и золото и худели кошели, в которых были их деньги. Купцы были вне себя, и, проклиная венту и того, кто привел их в нее, они вернулись спать в ту, которую раньше проехали, намереваясь возвратиться в Толедо. Хозяин, не будучи глупым, очень хорошо понял мошенничество; я едва удерживал в себе то, что слышал прошлой ночью и что видел теперь. Я решился разоблачить это мошенничество, потому что если купцы возвратятся, то я лишусь тех благ, какие они мне обещали на время путешествия; но я сообразил, что рассказать о тайне, которая была столь сомнительна, это значило лишить мошенников доверия, а себя подвергнуть опасности; ибо, когда что-нибудь не известно достоверно, мы обязаны молчать об этом, храня естественную тайну. Безопасность заключается в молчании, и в этих случаях, и в других, им подобных, надлежит иметь в виду опасность с обеих сторон. Я молчал против своей воли, а хозяин венты, бывший продувным мошенником, тоже притворился и молчал, как я и мой товарищ.

Сеньоры шулера остались очень довольны, но были настолько скупы, что никому не сделали подарка от выигрыша, отчего у хозяина венты возросло желание присвоить себе их выигрыш, а у меня – желание возвратить его настоящим владельцам. Хозяин венты, который в самом деле был доволен, дал им понять, что он получил большое удовольствие, видя купцов ограбленными; и, отвешивая низкие поклоны, он предоставил им приготовленную было для купцов комнату, где стоял очень большой шкаф с тремя ключами, которые он им отдал, чтобы они могли запереть там свои деньги и платье. Шкаф был из очень крепкого дерева и из толстых досок, служивших стеной конюшне, что заставило меня задуматься, представляя себе, какую хитрость мог он применить, чтобы похитить у них деньги из шкафа, запертого тремя ключами, который никаким образом не мог быть сдвинут с места. Он таинственно поговорил с женой, с беспокойством поглядывая, не видят ли их разговаривающими. Поужинав очень торжественно, мошенники, набив животы куропатками и сьюдадреальским вином, задвинули в своей комнате засов и заперлись так, что даже ведьма не могла бы пробраться к ним.

Прошел час с наступления ночи или немного меньше, когда хозяин венты сказал:

– Те, у кого нет верховых животных, пусть уходят из венты, так как, раз нет погонщиков, мы хотим спать спокойно.

Этот паренек и я, мы вышли и, обойдя венту задами, нашли открытой калитку двора и вошли на гуменник. Я тщательно обдумывал, как, каким способом или при помощи какой хитрости могли эти дьяволы причинить вред мошенникам; я видел, что они не могли войти в комнату, потому что те очень хорошо заперлись, и там шкаф превосходно охранялся. Привести для этого грабителей было делом неверным и очень опасным; войти и убить их они не могли, потому что они были слабее тех; наконец, взорвать комнату порохом было опасно для всех. И я не мог придумать способа, пока наконец между одиннадцатью и двенадцатью часами, когда мошенники спали крепким сном, пришли хозяин и хозяйка венты, крадучись шаг за шагом, причем она светила огарком свечи; муж в полном молчании начал отбрасывать огромную кучу навоза, находившуюся в стойле, примыкавшем к комнате шулеров.

Вскоре открылась доска шкафа, служившая стеной комнаты. Я очень внимательно посмотрел и увидел, что доска шкафа была с верхней стороны прикреплена на трех или четырех петлях, а внизу двумя винтами по углам. Хозяин венты вывинтил винты и, вынув их, приказал жене унести отсюда свечу, чтобы свет не проник в комнату. Она унесла свечу, а я очень тихо подошел к хозяину в тот момент, когда доска была у него поднята, а кошели в руках, и очень тихим голосом, или, лучше сказать, сквозь зубы, сказал ему:

– Давайте сюда эти кошели и завинчивайте винты.

Он отдал их мне, думая, что это была его жена, и я вышел с ними и со своим спутником через заднюю калитку двора, ибо, пока он приваливал на место кучу навоза, времени хватило на все, и мы поспешно пошли назад, каждый со своим кошелем, но не по большой дороге, а поверху около нее, соблюдая возможную тишину. Когда мы были уже почти напротив другой венты, куда купцы вернулись спать, мы сели немножко отдохнуть, ибо опасение и страх увеличивают усталость.

Я сказал своему спутнику:

– Как вы думаете, что мы несем здесь? – наше полное уничтожение, потому что никуда мы не сможем прийти, где не спросили бы у нас очень строгого отчета в этих деньгах, и так как они сами по себе желанны и вызывают алчность, то кто-нибудь или из-за доли, какая может достаться ему из этих денег, или чтобы снискать для себя расположение, сообщит правосудию о двух юношах, путешествующих пешком, усталых и голодных, но с двумя кошелями денег; и пытка будет неизбежна, если не дать правдивого ответа на заданный вопрос; если спрятать их, чтобы потом вернуться за ними, мы так же мало найдем, как и другие; а много бродить здесь – вызовет подозрение в каком-нибудь злом умысле, и самое вероятное, что с нами может случиться, – это что мы попадем в руки двух разбойников, которые лишат нас денег и жизни. Подвергать опасности себя, чтобы добыть деньги, – это делают многие; но подвергать опасности жизнь, честь и деньги – ни один разумный человек не должен этого делать; поэтому моим основным намерением было вернуть эти деньги их владельцам, чтобы получить из них такую же часть, какая придется и им, без опасности для жизни и без ущерба для совести; и сюда вполне подходит: кто крадет у вора,[178] и т. д.