Бояре висячие - Нина Молева

Россия настороженно приняла Анну Иоанновну. Иностранные дипломаты, по терминологии тех лет, «тайные агенты» других держав, отмечали непривычные настроения среди москвичей и по всей стране. В одном из донесений прямо говорилось: «Народ с некоторого времени выражает неудовольствие, что им управляют иностранцы. На сих днях в различных местах появились пасквили, в крепость заключены разные государственные преступники. Все это держится под секретом. Главная причина неудовольствия народа происходит от того, что были возобновлены взимания недоимок… одним словом, народ недоволен».

Политические пасквили распространяла факция — здесь были иные люди, совсем особая среда, искавшая самой широкой народной поддержки. А вопросы, поднятые факцией, — их смысл Тайная канцелярия при всем желании не могла облечь в иносказания.

Наследование престола — почему именно Анна Иоанновна и каковы ее действительные права.

Смерть и погребение Петра — среди современников было распространено убеждение, что его отравили, и в качестве одного из доказательств приводили некоторые обстоятельства похорон. Но тогда все последовавшие за Петром цари оказывались незаконными, как и их действия. Это ли не «соблазнительная» почва для рассуждений!

Условия польской войны… Правительство Анны Иоанновны поддерживало претендовавшего на польский престол Саксонского герцога, члены факции, напротив, возлагали надежды на избранного сеймом Станислава Лещинского с его объявленной политической программой монархии просвещенной, строго ограниченной конституционными установлениями. Трактатом Лещинского зачитывалась передовая Европа.

А чего стоили такие вопросы, как «вывоз ее императорским величеством богатств в Курляндию», «переделка малых серебряных денег в рублевики», «о войске Российском, якобы уже в слабом состоянии обретаетца», «о скудости народной и недородах хлебных».

Это еще не политическая программа в нашем понимании, но это зреющее гражданское сознание. Дело не в плохих или хороших царях, а в ограничениях закона, которые бы помешали им стать плохими относительно народа. Условия народной жизни — их можно обдумать и улучшить, как и справиться с хлебными недородами. Для тех, кого объединяла факция, — это уже не «Божье попустительство», против которого человек бессилен, а государственный просчет, которому можно противостоять правильным ведением хозяйства.

И к тому же все в действиях факции говорило о подготовке к перевороту — в этом тайный сыск не сомневался. Отсюда рождаются отработанные самим Феофаном Прокоповичем — далеко не всегда его роль отвечала роли идейного единомышленника Петра (во всяком случае, после кончины императора!) — пункты допроса: «Что у вас подлинное намерение было, и чего хотели и с кем чинить, и в какое время — скоро ли, или еще несколько утерпя, и каким образом — явным или тайным». И среди всего этого… Прасковья Иоанновна.

Из ее «дома» взят, как гласит затерявшаяся на полях заметка, Тимофей Архипов. Простое сопоставление дат говорило, что это произошло сразу после смерти царевны, хотя следствие по делу было начато много раньше. Случайность? Но в томах дела факции, если вчитаться, имя Прасковьи повторялось не раз.

Тимофей был человеком из непосредственного ее окружения. Он и юродствовал, и считался хорошим художником «живописного манеру», иначе — изменившим традициям иконописи. Но с Прасковьей связан и директор Московского Печатного двора, гуманист и просветитель Алексей Барсов, напечатавший антиправительственный памфлет. Как и Архипов, он погибнет в ходе следствия, не выдержав пыток. Его сын Александр, студент Славяно-греко-латинской академии, замешан в переводе того же памфлета. Прасковья удерживает Александра Барсова при своем «доме», чтобы уберечь от Тайной канцелярии.

Не к кому-нибудь из царской семьи, но только к царевне обращается за помощью еще один участник дела, бывший ближайший сотрудник Прокоповича преданный им Маркел Родышевский. Родышевский и раньше вызывал подозрения тайного сыска своими прозападническими настроениями, и его ждет смерть в равелинах Петропавловской крепости.

И наконец, один из руководителей факции — автор портрета царевны Иван Никитин, редакционные недомолвки, нарочитые писарские огрехи не могли стереть имени Прасковьи или придать его появлению в деле характер случайности. Да к тому же члены факции встречались чаще всего в Измайлове, где царевна постоянно жила, и передавали друг другу варианты пасквилей в измайловской придворной церкви.

Щуки с золотыми сережками

«По возвращении моем из девятнадцатилетнего странствования в мое отечество, мною овладело желание увидеть чужие страны, народы и нравы в такой степени, что я решился немедленно исполнить данное мною обещание читателю в предисловии к первому путешествию, совершить новое путешествие через Московию в Индию и Персию… Я выехал из Гравенгаги, места моего рождения, 28 июля 1701 года, вечером…»

Писавшего эти строки Корнелиса де Брюина отличала редкая для путешественника добросовестность. Его книги о путешествиях сопровождались документальными рисунками, а как художник он умел и в описаниях подметить каждую мелочь. Решение о Московии родилось под впечатлением круживших по Европе разговоров о Петре, который только что закончил свою первую заграничную поездку.

Привкус экзотики — без него не обходится ни одно описание России заезжими иностранцами тех лет. Сказывалась предвзятость, недолгий срок пребывания и, конечно, изоляция — неизбежное условие всех посольств. Иное дело де Брюин. Его деловитый, испещренный цифрами — всегда точными, фактами — всегда отвечающими действительности, именами — правильно воспроизведенными, рассказ грешит скорее обыденностью.

Само собой разумеется, необычного встречалось множество. Приветливый прием, свободное обхождение, три девочки-царевны, готовые часами позировать в открытых «немецких» платьях, и первый отзыв о Прасковье — «красивой смуглянке»: «младшая отличалась особенною природною живостью, а все три вообще обходительностью очаровательной».

Рутина обычных представлений. Где там спорить с одним, когда его не отделить от других в общем сплетении таких же устоявшихся во времени концепций. Семья Иоанна Алексеевича как противовес второй семье и настроениям самого Петра, родовое гнездо Романовых Измайлово как противовес рожденному духом реформ соседнему Преображенскому — наглядные примеры того, как нелегко давались реформы, как противостояла им Россия и как противоречили они ее исконному укладу. Такая трактовка позволяла одним историкам усилить значение Петра, другим подчеркнуть насильственный характер его преобразований. Возрожденная Россия и погубленная в своей самобытности Россия одинаково предполагали борьбу в том числе и внутри царского двора, в непосредственном окружении Петра. И отрицательную роль так удобно было передать царице Прасковье с ее тремя дочерьми. Тем более что никто и не представлял себе будущего правления средней из них, Анны Иоанновны!

…Разбежавшиеся пустырем, затоптанные пылью стежки. Приземистые ворота в три пролета под шатром невысокой колокольни. Грузные купола над казарменными рядами окон.

Жить по Домострою (как иначе определялся даже быт Кабанихи у Островского?), бороться с Домостроем (не в этом ли причина гибели Катерины в той же «Грозе»?). Но кто и когда задумался по-настоящему над тем, что Домострой — это еще и черта под опытом многих поколений — в повседневной жизни, в ведении хозяйства, в экономике. И не только под опытом, но и под опытными. Одно поколение не просто повторяло другое — ведь надо же придумать исконный, якобы русский принцип делать все, «как делали отцы и деды»! Убежденность в правомерности, в необходимости эксперимента — разве найдешь ей лучшие доказательства, чем сам факт существования Измайлова?

Когда-то о первом владельце этой вотчины современник писал: «муж к честным искусствам доброхотный». Под искусствами подразумевались науки, а в отношении именно Никиты Романова науки агрономические. Отсюда с первых же шагов расчет земли: оказывается, в Измайлове лучше всего родились льны, греча, виноград, хорошо росли тутовые деревья, хотя такие деревья в Москве не в диковинку. В одном только подмосковном селе Пахрине было пять тысяч шелковиц да еще питомник тутовых саженцев. Шелководство казалось делом почти освоенным.

Да и весь расчет измайловского хозяйства велся не на дворцовые нужды. Где там, когда за один 1676 год пошло в продажу из измайловского урожая 18 тонн пеньки, 20 тонн чистого льна и 186 тонн льна-сырца. И все это уходит прямо в Архангельск, на корабли иностранных купцов. Или местный хмель. Подсевали его в Измайлове на неудобье — по косогорам, по крутым берегам местных речонок, а урожаи снимали до 30 тонн и продавали в Англию.