Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Таня подошла к нему. Она его обняла, повесила голову, не глядя опустила ему на грудь и шепчет: «Потешная страсть. Куда он меня уводит? К темной комнате; страшно – вот его сладость, а я с другим; пусть он плачет, плачет и кричит, когда меня коснется. Я буду шептать ему чужое имя, и думать, и находить… что? что? находить? Вдвоем в закрытой комнате, всегда между нами третий. Втроем… Втроем, а не вдвоем (с этим, третьим). К речам; я слышу не его, и он видит не меня. Пусть он слизывает дядину кровь с моих губ… и слижет, и она иссякнет! Пусть скорей, скорей, чтоб уйти. От чего мне уходить? Бедра разорвутся, и меня не станет. Пусть он меня убьет, так как мне страшно. Тогда не будет страха, и будет… Я вижу тебя! Ты меня обманул! И если я уйду отсюда, я его оставлю. А!» Она кричит: «Пусть будет проклята измена! Я не изменюсь и не дам себе измениться».

Она подошла и нагнулась над телом. «Я не беспамятная, будь спокоен. Чтоб мне не забыть, чтоб не уйти – вот: первый встречный. Противно, страшно». Она говорит про себя, идет к одному из внесших дядю, ко второму, берет его за руку и близко касается его, разглядывая.

Таня: Идемте со мной! Я вам нужна? Смотрите еще. Да что там, хоть за дверью и крик и страшно, ведь вы пойдете. Что вас тронет? Идите за мной.

Второй: Но я немного не понимаю… впрочем…

Таня: Понимаете, понимаете…

Второй идет за ней к темной комнате. Она не оглянулась на крик, так как племянник потерял страшно много: движение, нужные слова, неотразимые убеждения. Ему казалось, что он кричит, он торопит помочь, она пришла поздно. Таня вошла в дверь, второй за ней, он захлопнул, изнутри упал крючок. Неподвижность длится.

«Я не верю. Я буду себя раздирать, пока она не пожалеет. Еще, еще, она увидит; в трусости; не себя – ее». Племянник бросился туда, он молит и умоляет без толку, отрывает дверь. Он готов отпрянуть, так как она выйдет, он ждет ее увидеть. Он слышит, слышит, что это шорох и как будто быстрый разговор, и вдруг ее голос, звук боли, страх и желание освободиться. Он в этом уверен; и крик и возня. Он уничтожает доски, смертельная голова о косяк, он падает под дверью и, улыбаясь, зубами выбивает плинтус, теряет сознание. Перед этим он почувствовал физическую близость, сладость до тошноты и ощутил, что она иссякла и ничто на Земле не могло быть ужаснее этого сознания здорового человека.

Он не пришел в себя. Над ним наклонилась жена, слушает, затаив дыхание, и белыми пальцами показывает дорогу шагом и предостерегает от скрипа. С любопытством. Там стало тихо. За ней стоит в недоумении первый мужчина и тоже безмолвно прислушивается. Вот, наконец, они слышат, как по полу звякнули когти и тяжелым шагом медведь подошел к кровати: «Когда в реке кружился снег, задувал с берегов, сверкнул огонь; там за стеной над крутизной в неведении погружены в сладкий сон в теплом покое; в углу друг другу шептали, обнявшись, гладя руки. Далеко, в реке, я был один. И увидел, как меня убили». Он выходит из угла и, вытянув узкую морду с мокрым черным носом, подходит к кровати и встает.

Темно, голова Тани повернута в сторону и глаза закрыты. Она неподвижна. Теперь не оглядываясь, с раздавшейся душой мужчина шарит по ее груди и ногам и длит еще прикосновения, далеко отделившись от самого себя. Голова опущена над ее головой, и он заглядывает в закрытые глаза, чтоб раскрыть и их. Потому она и закрыла. Медведь занес над ними лапу.

Жена наступила, приникнув к двери, на руку племянника. Она глядит на него. «Дайте ему воды. Идите, на столе есть вода». Первый оборачивается, оторвавшись от двери, на треск за спиной и видит огонь. Занавески в желтом огне. Он изменился и меняется. Он бежит направо вниз, нет, налево вверх, стекло расплавлено, окно раскрылось и раскрасило комнату живым светом. Скрученные свечи растеклись. Обои отстали от стены и чернеют, и черные круги, как подавленные тарантулы, рождают выбегающие и рассыпающиеся светлые острия.

Первая упавшая с подоконника свечка уронила огонь в щель пола. Все, что открыто растущим зубам, оставляет место пробиться. Со свистом в расширениях ветки сливаются в новые стволы. Огонь сплетает корзины, они сжимаются и разбухают. Когда полопались стекла, занавеска взлетает и рассыпает по комнате огонь на черных кисейных тряпках. Медведь слышит крики и опустил взгляд. Дверь засветилась щелью. Блеснула струйка дыма. Он смотрит. Пламя обогнуло почерневшую доску порога и влетело в комнату. Двинулись тени от кровати и рвутся, прикрепленные к ножкам.

Осветились Танины туфли, один на свисающей ноге, другой валяется на полу. И засветился весь красный пол. А там сквозь дверь промчался топот, и комната загорелась светом снизу. То здесь, то там стена растворяется, вокруг чернеют и сыпятся обои, и, роняя их взапуски, языки слизывают дым. Он раздается по потолку и по углам.

Медведь упал на четыре лапы и кинулся прочь. Ударил по крюку сверху вниз и снизу вверх, выбил его и, споткнувшись о тело племянника, порвал ему руку, пробежал по комнате и бросился на холодную землю, на ночную траву, переваливаясь и гася тлеющую шерсть. Племянник встает. Дверь перед ним открыта. Ожидание кончено. Очнувшись, он столкнулся с Таней и увидел второго. Тот, ослепленный дымом, вскочил с кровати, ощупывая спинку. Племянник бросился к нему, чтоб удержать его, и ударил обеими руками. Таня выбежала, задыхаясь, без туфель, в чулках. Племянник поднял еще дрожащий стул. Не успел тот разглядеть, взмахнул, его пиджак загорелся, и ударил. Дерево хрустнуло. Он не мог различить в дыму, доски падали назад вниз к полу, попадало по голове, по рукам; он поднимался, удары сбивали, срывали кожу с защищавших рук – «и лоб и затылок и ухо, голову надо прятать ниже, к полу», – он вскакивает, сбит с ног и пополз. Уже темно. Племянник сорвал руки и, разрывая горло и грудь, наполненные дымом, не перестает бить.

Среда обитания. 1934. Б., чернила. 27x37

Оббитый стул сломался, отлетели ножки, и сиденье раскосилось и рассыпалось ореховыми досками, в руках осталась спинка. Племянник, едва дыша, кусая воздух со стонами, не видит огня глазами в слезах, внутри у него только колючий дым и удушье. Вдруг сам он упал на колени. От пола прыгнули искры. Но в это время он услышал, как будто открылись уши, крики и вой огня и хрип своего дыхания. И пополз, обожженный, пятная колени черным, к двери, но вскочил, вернулся, нашел руку лежащего и потащил его за собой. Тот не цеплялся руками. Его короткие волосы и рубаха, тащившаяся по полу, загорелись. Сзади рассыпался простенок из легких глиняных с соломой кирпичей, штукатурка потолка полопалась и упала, и огонь сверху проел потолок, хрустя дранкой, и слетел в комнату. Давно проникши на чердак, он выбивает искры из крыши вверх, румяня кровельное железо, и мечется, катаясь как по перине, по очеретовому даху[10] пристройки.

Племянник выполз на веранду и, когда надо было разжать руку, чтобы встать и подняться с четверенек, вспомнил и оглянулся на лицо. Оно провалилось, голова торчит над обгоревшей рубашкой в дырках огня, потерявшая обычные очертания, так как кровь успела облипнуть гарью, со сбитыми челюстями, с черными впадинами глаз, с вбитой внутрь скулой и проломленным лбом. Вот это он хочет, хочет видеть. Очевидно, племянник, переползая, уронил его со ступенек, так как он не видит его. Он хочет толкать дальше, не расставаясь с этой цацкой. Но он прекрасно знает, что этого нет. Жар отошел. «Время! Время!»

Племянник ушел и прислонился к стене сарая, тяжело дыша от боли внутри, роняя изо рта длинную липкую слюну. Тошнотворная колючая масса копоти и гари вытекает из горла и висит на губах, он ничего не чувствует. Но от пламени было так жарко, что он побрел, всматриваясь в освещенную темноту. Все колебалось со светом, стены дрожали сквозь нагретый воздух. Огонь пробил колодцы в крыше, пролился с шумом высоко в небо и осветил кукурузное поле и стоящих людей. Стало свободно. Племянник пошел, пробираясь через кукурузу, к перелазу. Там он увидел Таню, ушедшую в тень. Она сидит на земле, прислонившись спиной к стене и вытянув ноги в чулках. Волосы свесились на лицо. Она не взглянула. Племянник подошел. Долгое мгновенье пролетело. Он застонал и отвернулся, чтоб уйти. Она поднялась, опираясь ладонями и пальцами о землю, и подошла к нему. Их глаза встретились на мгновенье. Он протянул к ней руки. Он увидел ее голой, услышал ее голос. Она была близко. Он уверился в догадке. «Вот мы остались вдвоем. Теперь ничто нам не мешает, ничто не произносит между нами слова, так как мы поравнялись». Он хочет ступить и дотронуться до нее. Ему кажется, что счастье его убьет. Его губы не шевелятся. Вдруг он погрозил себе и отступил со страхом.

«Я схвачу себя руками, близко-близко. Поломанная моя. Я не вижу. Жар счастья меня опустошил. Побежденная, покоренная, она дается в руки. Счастье дается в руки. Не возьму. Оставлю». И он уходит.

Часть III