А. К. Глазунов - Алиса Сигизмундовна Курцман

трепетностью:

Постепенно высокие фразы флейт вносят в музыку некоторое просветление, движение замедляется, и диалог скрипки с оркестром приводит к появлению новой темы — хрупкой, мечтательной. Слушая ее, невольно вспоминаешь некоторые эпизоды четвертой симфонии, исполненные такой же юношеской чистоты чувства и душевного откровения:

Как бы из сплава первых двух рождается еще одна мелодия. В ней — и меланхолия первой и просветленный, парящий характер второй:

Видимо, содержанием ее являются какие-то размышления о жизни, овеянные легкой, но неглубокой грустью, и поэтому вспоминаются строки Пушкина:

Печаль моя светла.

Затем снова в напряженном развитии возвращаются первые две темы и, исчерпав себя в скрипичной каденции, окончательно исчезают.

Фанфарными звуками труб, которые затем подхватывает скрипка, начинается новый, последний раздел-. Минор сменяется мажором, томление и раздумье — бесхитростным весельем, изящным танцем:

— Как это концерт может быть непонятен, — удивляется Ауэр, — ведь его музыка — само вдохновение, сама искренность!

И хотя при первом исполнении новое сочинение Глазунова не было оценено по достоинству, вскоре мнение Ауэра о концерте разделили и все его слушатели, и он стал одним из самых популярных произведений композитора.

В конце 1903 года неожиданно умер Беляев. По оставленному завещанию его огромные средства предназначались для «Русских симфонических концертов», Глинкинских премий и потного издательства.

Продолжать начатое им дело Беляев завещал своим ближайшим друзьям и помощникам — Римскому-Корсакову, Лядову и Глазунову. В жизни Александра Константиновича появились новые заботы и обязанности.

9 января 1905 года обычное, размеренное течение жизни было нарушено. Рабочие прекращали работу, студенты — учебу. Никто не мог оставаться спокойным.

Лихорадочно возбужденные, бродили учащиеся консерватории по классам и коридорам, и вдруг все как один собрались вокруг молодого человека в военной форме, который с гордостью рассказывал о том, как он, солдат военной музыкантской команды, лично принимал участие в подавлении демонстрации и даже расстреливал людей.

Конец его рассказа был заглушен криками возмущения. Тут же было вынесено решение требовать от дирекции исключения Манца из консерватории. «Человек, занимающийся искусством, не может оставаться узким специалистом, а должен быть гражданином... музыканты не имеют права считать, что их назначение забавлять господствующие классы в то время, когда народ поднялся против этих классов»,— говорили выступавшие на сходке. И когда дирекция отказалась исключить Манца, учащиеся объявили забастовку и прекратили занятия.

Глазунов и Римский-Корсаков узнали об этих событиях одними из первых. Взволнованные происходящим, они не задумываясь стали на сторону студенчества и дали обещание поддержать их требование.

Однако профессорско-преподавательский состав раскололся. Реакционно настроенный директор консерватории Бернгардт и некоторая часть педагогов решили сорвать забастовку и назначили начало занятий на 16 марта.

В этот день консерватория оказалась оцепленной конной и пешей полицией. Впускали только тех, кто изъявил желание заниматься. Таких оказалось не много, меньше десяти. Все остальные студенты, стремившиеся проникнуть в здание и поэтому вступившие в стычку с полицией, были переписаны, задержаны и арестованы.

Вскоре в газетах появилась статья, в которой действия дирекции назывались «несвоевременными, антихудожественными и черствыми с нравственной стороны». Статья кончалась словами: «считаю долгом выразить свой протест».

Автор этих строк, Николай Андреевич Римский-Корсаков, 21 марта из числа профессоров консерватории был уволен. Узнав об этом, Глазунов и Лядов отправили в дирекцию РМО письмо, в котором настаивали на возвращении Римского-Корсакова и извинении перед ним. Когда же их требования были отвергнуты, они, в знак солидарности с великим музыкантом, подали в отставку.

В эти дни, наполненные волнением и подъемом, было решено выучить и поставить новую оперу-сказку Римского-Корсакова «Кащей бессмертный».

Дул пронизывающий мартовский ветер. Отвернув от него лицо и придерживая разлетающиеся полы пальто, Глазунов и Римский-Корсаков, окруженные толпой учащихся консерватории, шли искать пристанища. Только что полиция прогнала их из театра, где они репетировали оперу.

Наконец все семьдесят человек появились в доме Глазуновых, и репетиция возобновилась. Дирижировал Александр Константинович. Николай Андреевич объяснял, как лучше исполнить то или иное место, помогал разучивать партии.

В течение трех недель очень трудное произведение было выучено. 27 марта в театре Комиссаржевской состоялось его первое представление. Состав зрителей был на этот раз необычен. Не только на галерке, по и в партере сидели рабочие. Они смотрели и слушали, затаив дыхание.

А на сцене изображалось мрачное Кащеево царство, в котором томилась прекрасная царевна Ненаглядная краса. Это была сказка, но за фантастическими событиями все видели реальную, настоящую жизнь. В картине мрачного Кащеева царства — беспросветную жизнь России, а в образе царевны Ненаглядной красы — русский народ, который томился в неволе и рвался к свободной жизни. Поэтому, когда Буря-богатырь, раскрыв ворота Кащеева царства, произнес долгожданные слова: «На волю! На волю! Вам буря ворота раскрыла»,— всем было ясно, что только буря-революция принесет народу свободу, и в ответ на этот призыв с галерки раздался громкий крик: «Долой самодержавие!».

Все вскочили с мест и бросились к сцене. Начался митинг. Делегаты от общественности и рабочих произносили пламенные речи. Они обращались к композитору со словами благодарности и вручали ему адреса и венки. «...Глинку разные «распорядители» сглодали и замучили, Даргомыжского — сглодали и замучили, Мусоргского и Бородина — тоже, Балакирева — тоже; теперь дошло дело до Римского-Корсакова. Какое отвращение! Какой стыд!..» — возмущался Стасов, говоря об увольнении Римского-Корсакова из консерватории. Конечно, он тоже был в театре и выступал первым.

Наконец полиция, испуганная накалившейся атмосферой, начала спускать железный занавес прямо на головы собравшихся на сцене. Но митинг продолжался в зале.

В октябре 1905 года по просьбе дирижера Зилоти Глазунов написал хоровое произведение «Эй, ухнем». Стасов рассказывал об этом так: «Третьего дня вечером прибежал Зилоти к Глазунову и говорит: «Мне ряд концертов надо начинать «гимном», а я не хочу. Мне надо, мне хочется начать чем-то другим. Сделай мне, Саша, великую великость. Напиши сейчас же хор «Эй, ухнем» бурлацкий на оркестр...». Тот и сделал — вчера, на большой оркестр, сегодня уже играли...»

Музыка нового творения композитора была воспринята слушателями как первый отклик художника на переживаемые события. Последний такт «Эй, ухнем», писали потом рецензенты, слился «с гигантским гулом криков и аплодисментов публики, приветствовавшей этот маленький шедевр».

Когда на следующее утро Глазунов получил газеты, то увидел, что почти во всех них помещены заметки о прошедшем концерте, с разбором его бурлацкого хора и «Дубинушки» Римского-Корсакова, которая