Перегрузка - Артур Хейли

Георгос Уинслоу Арчамболт отложил в сторону огрызок карандаша. Писанина утомляла его. К тому же он явно стал отходить от революционной фразеологии, которая, как учили его на Кубе, является психологическим оружием и одновременно обеспечивает эмоциональную разрядку. Но иногда было не так-то просто поддерживать в себе подобный настрой.

Он встал, потянулся и зевнул. У него была стройная фигура, и он постоянно поддерживал себя в форме ежедневной, причем весьма напряженной зарядкой. Взглянув на себя в небольшое треснувшее зеркало на стене, он погладил свои пушистые, тщательно подстриженные усы. Он отрастил их сразу после нападения на энергоблок «Ла Мишен», где разыграл из себя сотрудника Армии спасения. По сообщениям, переданным в новостях на следующий день, один из охранников обрисовал его как гладко выбритого мужчину, так что наличие усов могло бы как минимум запутать опознание, если бы вообще до этого дело дошло. А форма Армии спасения, разумеется, давно была уничтожена.

При воспоминании о сопутствовавшей ему удаче на «Ла Мишен» Георгос усмехнулся.

Единственное, чего он так и не сделал ни до, ни после диверсии на «Ла Мишен», так это не отрастил бороду. Для него она была бы самой настоящей меткой. Ведь люди привыкли к тому, что революционеры обязательно бородатые и нечесаные. Георгос же старался производить совершенно иное впечатление. Когда бы он ни наведывался в арендуемый им скромный ист-сайдский домик, его вполне можно было принять за биржевого маклера или даже банковского служащего. Производить такое впечатление не составляло труда: привередливый по натуре, он любил изящно одеваться. Этому способствовали деньги, которые какой-то афинский адвокат до сих пор регулярно переводил на счет Георгоса в чикагском банке, хотя в последнее время эта сумма уменьшилась. Теперь Георгосу требовалось значительно больше наличных денег для финансирования будущих планов «Друзей свободы». К счастью, он уже стал получать кое-какую помощь от неких доброжелателей, и она должна была возрасти.

Лишь одна деталь в облике Георгоса противоречила старательно разыгранному буржуазному имиджу — это его руки. Когда в нем еще только пробуждался интерес к химическим веществам, а потом и к взрывчатке, он был неосторожен и работал без защитных перчаток. Поэтому его руки были покрыты шрамами и обезображены всякими пятнами. Сейчас он старался проявлять большую осторожность, но было уже поздно. Он даже подумывал сделать пересадку кожи, но риск казался слишком большим. Поэтому ему не оставалось ничего иного, как прятать руки от посторонних взглядов, когда он выходил из дома.

Аппетитный запах фаршированного сладкого перца доносился до него сверху. Его женщина, Иветта, была изумительной стряпухой. Она знала все о вкусах Георгоса и старалась ему всячески угодить. Кроме того, она восхищалась его ученостью, поскольку ей самой почти не пришлось ходить в школу.

Он делил Иветту с тремя другими «борцами за свободу», поселившимися в этом доме, — Уэйдом, ученым вроде Георгоса и приверженцем Маркса и Энгельса; Ютом, американским индейцем, испытывавшим жгучую ненависть к официальным институтам, уничтожившим национальную самобытность его народа, и, наконец, Феликсом, порождением гетто Детройта, чья философия сводилась к тому, чтобы жечь и убивать — в общем, уничтожать все враждебное его негативному с самого детства жизненному опыту.

Хотя у всех четверых были одинаковые права на Иветту, Георгос испытывал к ней какие-то собственнические чувства, основанные на привязанности. Вместе с тем он презирал себя за неспособность соответствовать тому пункту «Революционного катехизиса» (приписываемого двум русским, Бакунину и Нечаеву, жившим в девятнадцатом веке), который, в частности, гласил:

«Революционер — потерянный человек. У него нет собственных интересов, чувств, привычек, вещей… Все в нем поглощено единственным и исключительным интересом, одной мыслью и одной страстью — революцией…

Он разорвал всякие связи с гражданским порядком, с просвещенным миром и всеми законами, конвенциями и… с этикой этого мира.

Все теплые чувства семейной жизни, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны в нем замолчать… Днем и ночью им должна владеть только одна мысль и только одна цель: беспощадное разрушение…

В характере настоящего революционера нет места для какого бы то ни было романтизма, сентиментальности, воодушевления или соблазна…

Всегда и везде он должен становиться не тем, кем его делают собственные склонности, а тем, что созвучно общему интересу революционных требований».

Закрывая дневник, Георгос подумал, что боевое коммюнике с его справедливыми требованиями должно в течение дня поступить на одну из радиостанций города.

Как обычно, его оставят в каком-нибудь безопасном месте, а затем позвонят на радиостанцию и сообщат об этом. Эти идиоты с радио будут из кожи вон лезть, чтобы заполучить такую информацию.

Георгос с удовлетворением подумал, что коммюнике займет достойное место в вечернем выпуске новостей.

Глава 12

— Прежде всего, — начала Лаура Бо Кармайкл, когда они заказали напитки — мартини ей и «Кровавую Мэри» Ниму Голдману, — я бы хотела сказать, что сожалею в связи с кончиной вашего президента, мистера Фентона. Я не знала его, но все произошедшее постыдно и трагично. Других слов и не подобрать. Надеюсь, что ответственные за это будут найдены и наказаны.

Председатель клуба «Секвойя» Лаура Бо Кармайкл была стройной худощавой дамой далеко за шестьдесят, темпераментной, с пытливым пронизывающим взглядом. Стиль ее одежды отличался строгостью, причем она носила туфли без каблуков. Волосы она коротко подстригала, словно опасаясь подчеркнуть свою женственность. Наверное, это связано с тем, подумал Ним, что, будучи одним из первых физиков-атомщиков, Лауре Бо Кармайкл пришлось трудиться в такой области, в которой тогда доминировали сплошь мужчины.

По предложению Нима они встретились, чтобы пообедать в со вкусом оформленном ресторане отеля «Фэрхилл». Эта встреча произошла на полторы недели позже, чем он планировал, из-за суматохи, вызванной последними взрывами на «ГСП энд Л», что только добавило ему работы. Тщательно продуманные меры безопасности, в разработке которых принимал участие Ним, уже были введены в действие в гигантской штаб-квартире компании. А еще на него свалилась забота о подготовке проекта срочного повышения тарифа, что сейчас рассматривался в Комиссии по коммунальному хозяйству.

Соглашаясь со сказанным относительно Фрейзера Фентона, Ним заметил:

— Это стало для нас потрясением, особенно после недавней гибели людей на «Ла Мишен». Думаю, теперь все мы будем жить в страхе.

Видимо, так оно и есть, подумал Ним. Руководящий состав компании, начиная с президента и ниже, настаивал на минимальной публичности. Они не желали мелькать в новостях, чтобы не привлекать к себе внимание террористов. Эрик Хэмфри дал указание, чтобы его имя больше не упоминалось в заявлениях и пресс-релизах компании, соглашаясь на контакт с журналистами только при выключенных диктофонах. Его домашний адрес был изъят из всех справочников компании и отныне стал охраняемой, насколько это было возможно, тайной. Большинство административного персонала убрали из списков свои домашние номера телефонов. Отныне президент и другие ведущие работники компании появлялись на людях, даже на площадках для игры в гольф, только в сопровождении телохранителей.

Ним стал исключением.

Президент дал понять, что его заместитель обязан продолжать выступать от имени компании «ГСП энд Л» и разъяснять ее политическую линию, а значит, публичные появления Нима станут еще более частыми. Криво усмехнувшись, Ним подумал: в общем, послали под пули или, точнее говоря, под бомбы.

Президент втихаря даже поднял Ниму жалованье. Риск дорогого стоит, подумалось ему, хотя с повышением и без нынешних событий вышла заминка.

— Фрейзер действительно одно время был нашим президентом, — объяснил Ним Лауре Кармайкл, — но фактически он уже отошел от дел. К тому же ему оставалось всего пять месяцев до пенсии.

— От этого все выглядит еще печальнее. А что же с остальными?

— Один из раненых умер сегодня утром. Секретарша. — Ним немного знал ее. — Она работала в финансовом отделе и имела право вскрывать всю почту, даже с пометкой «лично и конфиденциально». Эта привилегия стоила ей жизни, зато она спасла свою начальницу Шарлет Андерхилл, которой и был адресован конверт с бомбой-ловушкой. Две из пяти взорвавшихся бомб ранили нескольких находившихся поблизости людей, а восемнадцатилетнему клерку, оформлявшему счета, оторвало обе руки.

Официант принес заказанные ими напитки, и Лаура пояснила ему: