Россия загробная - Алексей Поликовский

Была среди них и еще одна женщина, про которую сновидицы говорили с большим уважением и даже почтением, хотя она ни в чем не участвовала и только отрешенно сидела у стола перед полупустой чашкой с китайским чаем. Сколько бы она не пила чая, чашка всегда оставалась полупустой, а чай никогда не остывал, и над ним всегда стояло облачко пара. Даже не очень сведущая в науках Анна Вивальда поняла, что эта чашка явно противоречит закону сохранения энергии и еще многим научным законам. Это была загадка, которую никак не могла отгадать Анна Вивальда, впервые за долгие годы чувствовавшая, что ее окружает не истерический и неестественный восторг поклонников, а теплое чувство симпатии и интереса. Женщину с вечно полупустой чашкой звали Вера. Она почему-то была в офицерском кителе без погон, который был увешан многочисленными медалями всех времен и народов и значками. Ее русые волосы были собраны на затылке в старомодный пучок и затянуты простой черной резинкой. Когда Анна Вивальда, давая отдохнуть своим чакрам, которые ей ежедневно подкручивала маленькая женщина с невероятно горячими ладошками, однажды вышла в большую комнату, то обнаружила, что полупустая чашка по-прежнему тут, и над ней по-прежнему стоит легкий белый дымок, а самой Веры нет. Сновидиц это не удивило, и они объяснили Анне Вивальде, что Вера вообще-то живет не в Москве, а на Алтае, куда и отбыла через окно и пятую точку небосвода.

5.

Президент Российской Федерации сидел один в длинном, неуютном, тускло освещенном зале своего загородного дома и пил тощий чай с молоком. Было три часа ночи. Он снял пиджак и остался в белой рубашке с узким галстуком. Он только что приехал из Кремля, но не ложился, потому что знал, что не заснет. Он никак не мог унять того возбуждения нервов, которое накопилось за длинный день, прошедший в переговорах, докладах, телефонных звонках, заседаниях, заслушивании мнения военных, ученых и капитанов крупной промышленности. На кухне для него был готов ужин: белая и красная рыба, спагетти с соусом, булочки из правительственной пекарни, вазы с черной и красной икрой, фрукты… Но аппетита не было, есть не хотелось.

Президент отхлебывал слабозаваренный чай и подливал в него молоко из молочника. На душе было смутно. Ирина, дежурная подавальщица, молча вынесла ему чай с молоком и также молча ушла. Она действовала строго по инструкции, запрещавшей ей первой начинать разговор, но иногда ему хотелось, чтобы эта молодая женщина в неброском коричневом платье заговорила с ним, проявила обычный человеческий интерес к его проблемам и теплое женское сочувствие к его трудной работе. Тогда он внутренне одергивал себя: ишь чего захотел! становишься сентиментальным! нельзя позволять себе этого!

Он по-прежнему выходил к людям, уверенно раскачивая плечами на ходу, по-прежнему говорил скупо и сухо, по-прежнему позволял себе иногда иронию, по-прежнему давал ясные и четкие указания по поводу тех или иных мер в новой чрезвычайной ситуации, но внутри него возникла и расширялась пустота. Эта внутренняя пустота была продолжением и отражением той огромной внешней пустоты, которую он так остро чувствовал вокруг себя. Внешне и видимо все было на месте — телефоны спецсвязи на столе, вышколенная охрана, три тысячи порученцев, вертикаль власти, горизонталь пространства, смиренный капитал, дружелюбные граждане, сбегавшиеся смотреть на его прибытие, сытые лживые лица исполнителей его указаний, лояльность которых он покупал, закрывая глаза на их дела и делишки — но на самом деле все тихо обламывалось в самой сути его власти. Он это хорошо понимал.

Сводки и доклады, которые он получал из ведомства Затрапезникова, содержали в основном сообщения об успешных действиях службы, которая десятками предотвращала преступления, теракты, насилия, беспорядки и злостные хулиганства распустившегося в отсутствие смерти населения. Люди выходили из-под контроля не только власти, но и самой жизни. Люди прыгали с крыш, бегали перед машинами на красный свет, танцевали на досках, перекинутых через улицы, били друг другу морды и по всей стране стреляли из травматических пистолетов. По любому поводу — грубый ответ продавщицы, недолив бензина на бензоколонке, национальный вопрос, классовые отношения, ссора жены и мужа, спор начальника и подчиненного — россияне теперь хватались за травматические пистолеты и запросто отправляли друг друга на тот свет. Уверенность в том, что смерти нет, увеличила жажду насилия у беспокойного и всегда всем недовольного населения. Президент распорядился усилить охрану оружейных складов. Он боялся, что его шальной, диковатый, анархический и, к сожалению, до сих пор не впитавший в себя еврокультуру народ разойдется так, что ему покажется мало травматических пистолетов. Дай им волю, и они начнет палить в друг друга из автоматов, пулеметов и пушек.

Конечно, он в кратчайший срок разработал и представил в Госдуму "Закон об использовании недр и природных богатств загробного мира" и "Закон об охране жизни граждан в условиях отсутствия смерти", но эти законы, принятые Думой в четверть часа сразу в трех чтениях, запоздали и уже не могли остановить чего-то страшного и огромного, что надвигалось на него и на его страну то ли из загробного мира, то ли из близкого будущего. А может загробный мир и есть близкое будущее. Это надвижение катастрофы он с такой мучительной тоской чувствовал сейчас, в ночной час, понуро сидя в одиночестве перед чашкой полуостывшего и сильно разбавленного молоком чая. И посоветовать никто ничего не мог. Наука — исключая приятного взлохмаченного косоглазика в Протвино — отказывалась говорить на этот счет что-либо определенное, Академия Наук снабжала его коллективными кляузами академиков, утверждавшими, что Вермонт шарлатан, а вся шумиха вокруг смерти есть лженаука, которую следует запретить. Но как объяснить явление Чебутыкина, они не знали. Что-то назревало и набухало в самой плоти текущего времени, и президент терялся в догадках: чего ожидать? из-за какого угла? какая дубина ударит? и когда именно? Это ожидание неизбежного и обязательно страшного иссушало и ужасно выматывало его душу.

В длинной сумрачной комнате за длинным черным столом сидел маленький бледный человек с залысинами. Он мелкими глотками, устало и как-то по старчески прихлебывал чай. От стабильности, которой он так гордился, оставалась пустая оболочка. Люди, заходя к нему в кабинет, по-прежнему имели испуганно-подобострастное выражение на лицах, они по-прежнему докладывали ему, читая по бумажке искусно подобранные факты и подтасованные цифры и с облегчением выходили из кабинета, когда он кивком отпускал их — но все это был театр, в котором актеры продолжали играть за деньги и по привычке. А за стенами кремлевского театра начиналось какое-то серьезное движение, которого он очень боялся. Бурлак больше не ездил в администрацию президента и не советовался по поводу каждого своего чиха, а вел игру с возвращением Ленина с того света. Игра на первый взгляд казалась дурацкой шуткой коммунистов, а на второй весьма опасной для стабильности и вертикали затеей. Трепаковский мчался на особом поезде по России к Тихому океану, на каждой остановке возвещая поход нищих и русских за справедливое распределение смерти, и президент предчувствовал, что крикливый фигляр, сорвавшись с веревочки, теперь выкинет какой-нибудь такой фортель, который перепутает все его карты. Что он задумал? Неужели, доехав до краев страны, въедет на поезде в океан и по вскипающей соленой воде помчится дальше, оглашая мир воплями о суверенитете бессмертной России? Или оттуда, с крайней точки страны, тронется в обратный путь на Москву, собирая под свои синие знамена толпы бедных, нищих, диких, грубых, злых и раздраженных соотечественников? Президент и к такому варианту был готов — он перевел внутренние войска на состояние постоянной боеготовности. Но вот вопрос, что смогут сделать внутренние войска в условиях отсутствия смерти?

Президент еще подлил молока. В казенном доме, где проживало первое лицо, было тихо и пусто. Нелепого морковного цвета диван и черные стулья с высокими спинками казались уродами. Маленький лысеющий человек с редкими светлыми волосами и длинным ртом, склонив голову над чашкой, думал обо всем сразу. Он думал о русских, татарах, башкирах, эвенках, чеченцах, о малых городах и малых народах, о проблемах столиц, о беде провинциальных городов, о фальшивой водке, которая снова была в ходу у лишившихся своего последнего страха алкоголиков, а еще он думал о мигрантах, приток которых из загробного мира грозил осложнить и без того непростое положение в стране. Как с ними быть, с толпами людей, которые со дня на день повалят из того мира в этот? Ввести регистрацию? Выдавать паспорта? Платить ли им пенсию? Но пенсионный фонд и без того трещал по швам… И вообще должны ли вернувшиеся с того света люди иметь такие же права, как и те, кто туда не уходил? Право выбирать и быть избранным? От мысли о том, что в Думе появятся депутаты-покойники в черных гробовых костюмах и с застывшими улыбками, ему стало не по себе.