История русского романа. Том 2 - Коллектив авторов

В этой связи особенно интересен ярко сатирический образ Чаплина, прототипом которого является знаменитый граф Муравьев — вешатель, впоследствии один из наиболее жестоких палачей освободительного движения. Только либеральные дурачки, вроде Рязанцева, или лицемерные интриганы, как Савелов, могут называть Чаплина «единственным решительным партизаном либеральных принципов освобождения» (184).

В том, что человек этого склада хоть и ненадолго выступает в роли «реформатора», особенно ярко сказывается принудительный характер реформы «сверху».

Чаплин в отличие от Савелова не прячет свой сущности, а, наоборот, нагло выставляет напоказ все свое безобразие. Не случайно по манере сатирического изображения этот образ ближе всех к гоголевским сатирическим образам. Чаплин — прямое воплощение отжившего и умирающего порядка, еще претендующего на влияние и господство в жизни, еще не сознающего своей исторической обреченности. Он представляет в романе крепостническую реакцию в ее, так сказать, натуральном виде, без всяких прикрас. Чернышевский использует самые простые формы комизма, соответствующие примитивности и грубости самого объекта изображения, в первую очередь фарс. «Комическое называется фарсом, когда ограничивается одними внешними действиями и одним наружным безобразием. К этому роду комического относятся длинные носы, толстые животы, долговязые ноги и т. п.; к нему же относятся все неловкости, всякая неуклюжесть; например, нелепая, неловкая походка, смешные- приемы и привычки» (II, 187).

Приемами фарса Чернышевский создает портрет Чаплина, пластически выражающий его скотоподобную сущность: «…в двери ввалила низенькая, еще вовсе не пожилая человекоподобная масса.

«Ввалила, — потому что она не шла, а валила, высоко подымая колени и откидывая их вбок, хлопотливо работая и руками, оттопырившимися далеко от корпуса, будто подмышками было положеио по арбузу, ворочаясь всем корпусом, с выпятившимся животом, ворочаясь и головою с отвислыми брылами до плеч, с полуоткрытым, слюнявым ртом, поочередно суживавшимся и расширявшимся при каждом взрыве сопа и храпа, с оловянными, заплывшими салом крошечными глазками… Без малейшего сомнения, это был переодетый мясник: по лицу нельзя было не угадать. Не то, чтобы оно имело выражение кровожадности или хоть жестокости; но оно не имело никакого человеческого выражения, — ни даже идиотского, потому что и на лице идиота есть какой‑нибудь, хоть очень слабый и искаженный, отпечаток человеческого смысла; а на этом лице было полнейшее бессмыслие, — коровье бессмыслие» (167).

В манерах Чаплина, в его отношении к еде, к женщине, к окружающим и подчиненным проявляется то же полное одичание, полное отчуждение от каких бы то ни было элементов культуры и навыков человеческого общежития — черты, более всего поддающиеся художественной передаче средствами фарса.

Чаплин лишен внутреннего комизма, потому что он слишком груб, элементарен и даже не претендует казаться чем‑либо иным. Комизм заключается в его положении, в том, что он имеет власть над людьми, что перед ним трепещут осыпанные звездами сановники, обладающие немалым весом и властью. Когда Чаплин ввалился в квартиру Савелова, «созвездия вздрогнули и окаменели» «от изумления и благоговения» (166). Савелов убежден, что от прихоти Чаплина целиком зависит и его карьера, и судьба рескрипта об отмене крепостного права.

Комизм положения еще более углубляется, когда обнаруживается, что всемогущество Чаплина — всего лишь призрак, что никакой властью он уже не обладает, потому что ие способен ее удерживать; выясняется, что даже реакционное русское самодержавие не может больше опираться на Чаплиных, и он оказывается выброшенным из государственно — бюрократической машины. Все планы и интриги, которые были обращены па Чаплина, весь трепет и раболепие, вызванные им, в сущности относились к пустому месту, к «выходцу с того света», к призраку, который рассыпался от собственного ничтожества и бессилия. Вопль либералов по поводу того, что «Чаплин изменил делу свободы» (184), воспринимается как злой сарказм, как беспощадная ирония, направленная уже против либерального пустомыслия. Луначарский справедливо утверждал, что «типическая, глубоко реалистическая во всех своих. компонентах, достойная Щедрина карикатура графа Чаплина» — одно из лучших достижений русской политической сатиры.[62]

5

Важнейшая особенность стиля романа «Пролог» — широкое использование многообразия форм комического. Все оттенки комизма, от фарса и карикатуры до трагической иронии и тончайшего юмора, вся богатейшая «палитра смеха» служат здесь художественному проникновению в сущность явлений, рождая точность их эстетической оценки. Это относится не только к отрицательным, сатирическим образам романа, но и к его положительным героям. Разнообразные оттенки юмора и иронии становятся средством пластического раскрытия внутреннего мира, сложной диалектики интеллектуальной и душевной жизни.

В этом отношении «Пролог» — серьезный шаг вперед в развитии реалистического мастерства романиста по сравнению с «Что делать?». Образы Волгина и Левицкого совершенно свободны от тех элементов рационализма, рассудочности и схематизма, которых не лишены образы Лопухова, Кирсанова и даже отчасти Рахметова. В этом более живом и глубоком воспроизведении психологического содержания характеров немалая роль принадлежит юмору. Он выступает и как средство авторской характеристики, и как собственное внутреннее качество душевного облика Волгина и Левицкого.

Характерно, что все отрицательные герои в романе лишены чувства юмора. Ни Савелов, ни Рязанцев, ни тем более Чаплин совершенно не чувствуют смешного положения, в которое себя ставят, комических сторон характера в других или в самих себе. Это связано с отсутствием у них нравственной чистоты, с неразвитостью и грубостью душевной организации. Недостаток юмора является существенным недостатком даже и в хороших людях. Так, у Соколовского это связано с недостаточной проницательностью, с неумением разбираться в сущности человеческих характеров, видеть за позой и фразой их действительную природу.

Волгин, Лидия Васильевна, Левицкий в высшей степени одарены способностью юмористического отношения к людям и к самим себе. Чувство юмора помогает Волгину безошибочно разбираться в людях и обстоятельствах, ясно видеть все смешное, слабое и глупое в них, видеть комическое расхождение между словом и делом. Эта проницательность проявляется в первую очередь в области политических оценок и отношений. Волгин смеется над глупостью и трусостью либералов, с презрительной насмешкой говорит о вздоре, которым набиты их головы. Он смеется и над Соколовским, но здесь сдерживает свою насмешливость, ибо она направлена не против сущности характера Соколовского, а только протих тех либеральных проектов, которыми тот занят. Шутки Волгина иногда выступают как способ уклониться от прямого и откровенного суждения, когда он считает нецелесообразным для дела раскрывать свои истинные взгляды перед собеседником. Это — привычка опытного конспиратора скрывать истину от непосвященных: «Хитрый человек был не только чрезвычайный хитрец, но и великий мастер шутить. Уместны ли шутки или неуместны, умны или глуны, это выходило как случится; его забота была только то, чтоб выходило, по его мнению, шутливо» (12).

Особенно важно, что юмор Волгина обращен не только на других, но и на себя самого. В статье «Возвышенное и комическое» Чернышевский рассматривает склонность к юмору над самим собою как свойство «возвышенного характера»: «…человек, наклонный к юмору, представляется сам себе смесью нравственного величия и нравственной мелочности, слабости, представляется себе обезображенным всякого рода недостатками. Но он понимает, что корень его слабостей в том же самом, в чем корень всего возвышенного, благородного и прекрасного в нем, что его недостатки необходимо связаны со всею его личностью. Он, предположим, недоволен своей трусостью, но трусость необходимо связана с его предусмотрительностью (не думать о беде может только тот, кто не видит ее)… Предположим, что он недоволен своей вспыльчивостью, опрометчивостью, но он видит, что вспыльчивость только следствие впечатлительности и живости. Потому, оскорбляясь своими слабостями, смешными и жалкими сторонами своего характера, своей наружности, своего положения в обществе, он в то же время любит их» (II, 189).

Волгин горько шутит над своим положением в жизни, над невозможностью встать на путь прямого революционного действия, хотя только этот путь он считает настоящим решением всех противоречий, единственно достойной, отвечающей его жизненному идеалу, формой деятельности: «Мы с Болеславом Иванычем забавны; почему? — Потому что оба ждем бури в болоте; болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно всегда спокойно» (151). Его ирония по поводу своей журнальной деятельности, своего влияния на общество имеет источником глубокую неудовлетворенность своим положением, исторической ограниченностью возможностей и форм революционной работы. Волгин смеется над теми особенностями своего характера, которые рождены положением человека, рвущегося к практической деятельности, но вынужденного ограничиваться пропагандой своих идей; смеется над чертами «кабинетного ученого», не умеющего свободно держаться в обществе, неловкого в обращении с людьми; смеется над своей вынужденной осторожностью, которую называет робостью и трусостью или мнительностью. «У меня характер мнительный, робкий… Я трус» (70), — заявляет он.