Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Ты говоришь: чудак ужасный он

Нравоученья, спесь, ворчливый тон...

О нет! В шестнадцать лет я ученик,

Я скромно познаю премудрость книг:

Я Монтескье читал, мне люб Вольтер,

А "Хартия" - в ней строгости пример...

Я консерватор?.. Нет, противник бурь...

[В.Гюго, "Ответ на послание королю господина Урри" ("Оды и баллады")]

В литературе братья Гюго придерживались робкого эклектизма: "Мы не могли понять, какая разница между жанром классическим и жанром романтическим. Для нас пьесы Шекспира и Шиллера отличались от пьес Корнеля и Расина тем, что в них больше недостатков..." Однако Виктор Гюго имел смелость сказать, что если надо учиться у Делиля, то это учитель опасный. Гюго уже видел худосочие академического эротизма в поэзии. "Для художника любовь - неиссякаемый источник ярких образов и новых мыслей; совсем не то получается при изображении сладострастья - там все материально, и, когда вы исчерпаете такие эпитеты, как "алебастровый", "бело-розовый", "лилейный", - вам уж больше и нечего сказать..." Он требует, чтоб у поэта был "ясный ум, чистое сердце, благородная и возвышенная душа". У него верное критическое чутье: "Когда же в наш век литература будет на уровне его общественных движений и появятся поэты, столь же великие, как события, коими он отмечен?.." Юный поэт считал, что пошлость в такую эпоху непростительна, "потому что уже нет Бонапарта, некому привлекать к себе даровитых людей и делать из них генералов".

В литературе Виктор Гюго восхищался только теми, кто действительно этого был достоин: "Корнелем, у которого он находил смелую фантазию, особенно в комедиях; Шенье, которого только что открыл Латуш и над гробом которого свирепствовали в своей критике поборники классицизма; Вальтером Скоттом, влияние которого на литературу он предвидел; Ламартином, чьи "Поэтические думы" изданы были в 1820 году: "Вот наконец настоящие поэмы настоящего поэта, стихи, исполненные настоящей поэзии..." Простота Ламартина поражала Гюго: "Эти стихи поначалу меня удивили, а затем очаровали. В самом деле, они свободны от нашей светской изысканности и нашего заученного изящества..." В сравнительной оценке Шенье и Ламартина у Гюго есть замечательная фраза: "Словом, если я хорошо уловил различия меж ними, весьма, впрочем, незначительные, то первый является романтиком среди классицистов, а второй - классицист среди романтиков".

В 1820 году Виктор Гюго носил в кармане записную книжку, в которую заносил свои мысли: "По жизни так же трудно шагать, как по грязи. Шатобриан переводит Тацита точно так же, как Тацит переводил бы его. Министры говорят все, что вам угодно, лишь бы делать то, что им угодно..." Юноше, который набрасывал такие заметки, было восемнадцать лет. В его записной книжке были и такие строки: "Де Виньи говорит, что, когда Суме воодушевляется, его душа прохлаждается у окошечка..." Суме и его тулузские друзья - вулканический Александр Гиро, граф Жюль де Рессегье - играли первостепенную роль в "Литературном консерваторе". "Суме, поэт каждой черточкой своего облика, пленял своими длинными черными ресницами, ангельским выражением лица, взбитым коком, которому он тоже умел придать что-то вдохновенное. Он был способен на большую самоотверженность, лишь бы его немедленно подвергли испытанию. "Но с ним, - говорила Виржини Ансело, - ничего не следовало откладывать до завтра". Гиро "своей живостью напоминал белку и всегда как будто вертелся в колесе...". Виктор Гюго мог считать себя их собратом, ведь его поэтическое мастерство получило признание на конкурсе Литературной академии в Тулузе. Другим ценным сотрудником журнала были братья Дешан, отец которых принимал всю эту молодежь в своих прекрасных апартаментах: Антони - немного странный, Эмиль - нежно любящий сын, верный муж некрасивой жены, "очаровательный, чересчур очаровательный человек". "Этот поэт - светило? Нет, - свечка", - говорил он о Жюле Рессегье. Остроту обратили против него самого.

В 1820 году Эмиль Дешан познакомил Виктора Гюго со своим другом детства Альфредом де Виньи, красавцем лейтенантом королевской гвардии и поэтом, который, однако, еще не печатался. Вначале отношения были церемонными, новые знакомые называли друг друга; господин де Виньи, господин Гюго. Виньи состоял в гарнизоне Курбвуа, Гюго пригласил его к себе домой: "Вы, надеюсь, заглянете к нам. Поскучаете с нами, зато доставите нам удовольствие". Что это - показное смирение? Конечно, но юноше было и немного страшно принять в своем доме человека старше его на пять лет, блестящего гвардейского офицера, гордого своей родовитостью. Напрасные страхи - Виньи, которому уже начали надоедать золотые эполеты и длинная сабля, стал другом не только Виктора Гюго, но и Абеля, и "неустрашимого Гарольда", как он называл Эжена. "Вы же видите, что я ужасно соскучился в всех трех братьях, - писал он им. - Приезжайте, у нас будут долгие беседы, за которыми время летит незаметно".

Опять-таки через Дешана Гюго познакомился с Софи Гэ и с ее прелестной дочерью Дельфиной, которая еще подростком писала стихи, казавшиеся, благодаря ее красоте, восхитительными; через Виньи он познакомился с лучшими его друзьями - Гаспаром де Понс и Тейлором, офицерами того же полка. Понс был поэтом, а Тейлор - просто любителем литературы. Но, разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с Шатобрианом. "Гений христианства", "очаровавший его своей музыкальностью и красочностью", открыл ему некий поэтический католицизм, "хорошо сочетавшийся с архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами...". Гюго быстро перешел от вольтерьянствующего роялизма своей матери к христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его с семейством Фуше, где все были набожными католиками. Когда убили герцога Беррийского, Виктор Гюго написал на его смерть оду, которая произвела большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика XVIII.

Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:

Бурбонов юный сын отходит в мир иной.

Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем,

И ты глаза ему закрой

[Виктор Гюго, "Смерть герцога Беррийского" ("Оды и баллады")].

Обращение к родным умершего - банальная риторика, но в те времена у монархии не было ничего лучшего, и выраженное в стихотворении чувство растрогало короля; он приказал вручить юному поэту награду в пятьсот франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в "Драпоблан" статью об этой "Оде" и привел отзыв Шатобриана о Гюго: "Возвышенное дитя". Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств не имеется. Сам виконт Шатобриан морщился, когда ему об этом напоминали. Однажды вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в скором времени предстояло произнести речь о принятии Гюго в Академию, сказал Шатобриану: "Я ограничусь парафразами вашего прекрасного отзыва: "Возвышенное дитя". - "Но я никогда не говорил этой глупости!" нетерпеливо воскликнул Шатобриан.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});