Вяземский - Вячеслав Бондаренко

История создания стихотворений «Все сверстники мои давно уж на покое…» и «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…», в сущности, никого не волновала. Достаточно было того, что в них заложен «богоборческий» заряд. А между тем достаточно заинтересоваться обстоятельствами написания этих стихов, чтобы пыльная легенда о Вяземском-богоборце рухнула.

«Все сверстники мои давно уж на покое…» с ярким и страшным образом злопамятного Бога, как мы помним, было написано 12 июля 1872 года, в день 80-летия Вяземского. Скорее всего, именно в этот день Вяземский создал и близкое по настроению «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…». В последней строке этого стихотворения упоминается «день, в который я рожден» — можно предположить, что неслучайно. А автограф, сделанный поэтом во время подготовки Полного собрания сочинений, содержал оба стихотворения на одном листе. Кроме того, день рождения однажды уже дал Вяземскому повод написать два пессимистичных стихотворения подряд — «12 июля 1854 г.». и «Сознание».

Творцы советской легенды о «богоборчестве» Вяземского в силу своей религиозной безграмотности упустили и еще одну красноречивую подробность: даже наиболее горькие строки в стихотворении «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…» — не что иное, как скрытые цитаты из Книги Иова. Например, «Он жизнь мою продлил, / Чтоб жизнь была мне в тягость» — перифраз Иова 7:20, а проклятия своему дню рождения — это примененная к реальности цитата из Иова 3:3. Получается, что Вяземский «боролся» с Провидением с помощью «божественного глагола»…

Разумеется, вряд ли тематика этих стихов говорит о глубоком, последовательном разочаровании Вяземского в религии и уж тем более о его атеизме. Речь идет о куда более «бытовых», но от этого не становящихся менее печальными обстоятельствах — о сильно расстроенных нервах и ужасном физическом состоянии старого князя. Жаль, что именно эти случайные, нехарактерные для Вяземского стихи, вызванные состоянием одного дня, не раз цитировались в качестве доказательства «настроений, которые он так часто выражал в своей поэзии» (Н.П. Ильин. Трагедия русской философии).

В вышецитированном труде Н.П. Ильин пытается доказать, что Вяземский являет собой типичный пример русского человека, который, однако, и в самом богоборчестве остается христианином: «Он может стать вольнодумцем, «агностиком», даже «теоретическим атеистом»; в его смятенной душе может звучать и ропот на Бога, и прямо богоборческие мотивы. Но он не может, оставаясь русским, стать врагом Христа, стать «нехристем» в глубине души». Думается, что эта точка зрения также далека от истины. Ни «ропот на Бога», ни «прямо богоборческие мотивы» Вяземскому не были свойственны. Повторимся — два случайных стихотворения, написанных больным человеком, отнюдь не говорят о глубинном перевороте в душе поэта.

Другой аргумент любителей представлять старого Вяземского в образе Иакова — пометки на полях религиозных стихов — также чрезвычайно уязвим. Этих пометок всего-навсего три, и относятся они только к двум стихотворениям — «Утешению» (1845) и «Молитве Ангелу-Хранителю» (1850). Ни «Чертог Твой вижу, Спасе мой…», ни «На церковное строение», ни «Любить. Молиться. Петь», напечатанные здесь же, никаких упреков автора во «лжи поэтической», «глупости и пошлости» не вызвали.

Более того. Помета «Все это ложь поэтическая» относится не ко всему тексту «Утешения», а только к двум строфам:

Что дух мой окреп под ненастьем,Что в язвах созрела душа,Что жизнь мне не блеском и счастьем,А тайной тоской хороша.Что в мир и его обаяньяНедолго вдаваться я мог;Но все его принял страданьяИ чувства для них уберег.

Слово «созрела» поэт подчеркнул. Итак, «ложь поэтическая» — потому что душа вовсе не созрела, дух не окреп, чувства для страданий мира не сбережены… а вовсе не потому, что стихотворение — религиозное. Именно так следует понимать и помету «Все это глупо и пошло», которая сопровождает стихотворение «Молитва Ангелу-Хранителю»: Вяземского коробит то, насколько его реальное душевное состояние не соответствует стихам, и он это констатирует.

Но вернемся к «Утешению». Краткая помета Вяземского «Ложь и это» относится к финалу:

Что дня не проходит и часу,Чтоб внутренним слухом не внялЯ смерти призывному гласуИ дух от него уклонял.Что в самой житейской тревогеСей голос не чужд для меня,И мыслью стою при порогеПоследнего, страшного дня.

А между процитированными четырьмя строфами поместилась еще одна:

Что тайная есть мне отрадаВнезапно зайти в Божий домИ там, где мерцает лампада,С молитвой поникнуть челом.

И вот эти-то строки, самые «религиозные» во всем стихотворении, не вызвали со стороны автора никаких комментариев…

Думается, что приговор, вынесенный Вяземским старым религиозным стихам, объясняется именно «припадками хандры», а кроме того, относится скорее к собственно творчеству (недаром — «ложь поэтическая», а не «религиозная»). 15 июня 1878 года он написал на титульном листе своего экземпляра сборника «В дороге и дома»; «Пересматриваю написанное мною. Я в припадках хандры своей часто бываю очень недоволен стихами моими и нахожу, что Белинский, Некрасов с компанией едва ли не правы в строгих своих о них суждениях. Говорю теперь серьезно и добросовестно. По мнению моему, здоровие обманчиво и обольщает нас. Одна болезнь наводит нас на правду, на грустную правду». Кому из творческих людей незнакомы минуты, когда все тобой сотворенное кажется как минимум неудачным, а как максимум — «ложью поэтической», когда кажется, что гадости, которые говорят про тебя противники, — жестокая истина?.. Увы, Вяземский был склонен к самобичеванию — и беспощадный авторский самосуд, творимый на полях экземпляра «В дороге и дома», делался еще беспощаднее во время болезни. Заметим, кстати, что некоторые свои «светские» стихи поэт оценивал в этих поздних пометках не менее жестко: «Что за вздор», «Стихи довольно глупые», «Плоско и плохо», «Довольно слабо и вяло»…

Что попытка предъявить Провидению счет за собственную неудавшуюся судьбу была для Вяземского случайным эпизодом, своего рода поэтическим приложением к психической болезни 1869—1870 годов, доказывает и его творчество последующих лет. Стихотворения 1873—1877 годов по-прежнему во многом проникнуты мрачным мироощущением «живого мертвеца», но ворчливую язвительность обращений к «злопамятливому Богу» сменяют либо бесконечно скорбный вопрос «Где ж благость Провиденья?» (на который Вяземский в стихотворении «Спрошу: зачем землетрясенье…» дает ответ: «Бог весть»), либо жестокий самосуд, едкий взгляд со стороны на самого себя: признаваясь в многочисленных грехах, Вяземский уже не пытается обвинить в этом Бога. На помощь, кроме того, приходит и привычная ирония: такие самобичующие вещи, как «Лукавый рок его обчел…» и «Моя легенда» выдержаны автором отнюдь не в трагическом, а в ерническом ключе. Очень характерно, кстати, появление в словаре Вяземского слова «рок», которому придаются такие нелестные эпитеты, как «лукавый», «насмешливый» и «злобный». Синонимы ли «рок» и «Промысел»?.. Разумеется, нет: «рок» для Вяземского обозначает ту самую «загадочную сказку», «Судьбу», «жребий», над которыми он задумывался еще в далеком 1830 году, в небольшой поэме «Родительский дом»…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});