Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

– добить) нам дьявольски важно». Дает советы, как быстрее «добить». Один из советов редакторы сочинений (но всегда такие вещи утверждались в ЦК партии) опустили. А он был такой: «…мобилизовать 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот», чтобы «добиться настоящего массового напора на Юденича…».

У Ленина нашлись последователи. Через два десятилетия… Осенью 1941 года Жуков и Жданов докладывали Сталину из Ленинграда, что немецкие войска, атакуя наши войска, гнали перед собой женщин, детей, стариков, ставя тем самым в исключительно трудное положение обороняющихся. Дети и женщины кричали: «Не стреляйте!», «Мы – свои!», «Мы – свои!..».

Сталин среагировал немедленно. Ведь он был настоящим ленинцем. «Говорят, что немецкие мерзавцы, – диктовал Верховный Главнокомандующий, – идя на Ленинград, посылают вперед своих войск стариков, старух, женщин, детей… Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам… Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами…»[185]

Комментировать эти красноречивые и страшные документы нет необходимости. Ленин, подчеркнем лишь, оказался в XX веке «пионером» этого чудовищного «метода».

Но Ленин полагал, что жестокость уместна не только на войне. На заседании коммунистической фракции ВЦСПС он говорил 12 января 1920 года: «Кровавая война окончена, а война бескровная, но настоящая война, с военной дисциплиной… не окончена». Ленин хотел бросить армию на трудовой фронт, милитаризовав труд, и не испытывал в этом колебаний. «Если мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей перестрелять, мы не остановимся и перед этим…»[186] Готовность к жестокости во имя революционной целесообразности была имманентно присуща Ленину. Только Сталин и Троцкий, из большевистских лидеров, могут быть сопоставимы с этой тотальной готовностью к жестокостям во имя достижения политических целей.

Для исторического Ленина присуще отсутствие нравственной щепетильности, если дело заходило об интересах партии и революции. В соотношении политики и морали последняя всегда занимала у Ленина подчиненное положение. Часто это касалось весьма важных вопросов. В июле 1921 года Ленин одобрил парафированное в Риге соглашение о поддержке дашнаков в вопросе о присоединении турецкой Армении к Армянской республике. Но по представлению Чичерина через неделю на сто восемьдесят градусов изменил свою точку зрения[187]. В политике так бывает, но какова в этом случае мораль? Ленин всегда жертвовал моралью во имя политического выигрыша.

Вождь одобрил сватовство и женитьбу большевика Виктора Таратуты во имя получения в партийную кассу денег фабриканта Шмита.

– Но каков Виктор? Ведь это подло по отношению к девушке? – заметил профессор Рожков.

– Ни вы, ни я не смогли бы жениться на богатой купчихе из‐за денег. А Виктор смог, значит, он весьма полезный для партии человек! – заключил с улыбкой Ульянов.

Нравственный релятивизм Ленина глубоко осознан и подчинен делу, которому он посвятил свою жизнь. Ведь «нравственно все то», гласит его знаменитая формула, «что способствует победе коммунизма». Если бы все люди придерживались таких принципов (в соответствии со своими политическими убеждениями), то жизнь была бы всеобщим кошмаром. В том‐то и сила человеческой цивилизации, что, несмотря на попрание людьми, группами, общностями различных масштабов различных моральных установлений, основная часть людей основные нормы общечеловеческой нравственности соблюдает.

Может быть, в конце концов в XXI веке нашу цивилизацию спасут именно общепринятые нормы морали, а не политики перед глобальными угрозами экологической опасности, военной конфронтации, расовыми и национальными аномалиями. Это было бы, в известном смысле, планетарное сознание. Большевиков же волновала лишь планетарная революция.

Исторический Ленин предпочитал исторической стратегии стратегию момента. Часто он действовал без ясного плана, имея в виду лишь общие цели. Был готов диаметрально изменить политические лозунги, если видел, что это быстрее продвинет его к цели.

Поддерживая длительное время Учредительное собрание, решительно отказался от него, как только убедился, что большевики будут там в меньшинстве. Заявлял до революции, что сепаратный мир недопустим с немцами; придя к власти, сразу же стал искать пути сепаратного мира с Германией. Уже к 20‐му году «военный коммунизм», основанный на сплошных реквизициях, завел страну в голодный тупик. Казарменная методология ставила под вопрос существование страны. Даже радикальный Троцкий, приехав в январе 1920 года с Урала, стал говорить в ЦК: «Надо отказаться от «военного коммунизма»… Методы «военного коммунизма», навязывавшиеся всей обстановкой гражданской войны, исчерпали себя, и для подъема хозяйства необходимо во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок. Я представил Центральному Комитету проект замены продовольственной разверстки хлебным налогом и введения товарообмена»[188].

Ленин был решительно против. ЦК поддержал Ленина. Еще почти год страна, благодаря ортодоксальному упорству Ленина, умирала. Продовольственные отряды опустошали уже разграбленные деревни. Вождь большевиков все еще продолжал верить, что нажим, напор, угрозы, репрессии заставят мужика безвозмездно трудиться. Аргументы у него были прежние: «Мы уложили десятки тысяч лучших коммунистов за десять тысяч белогвардейских офицеров и этим спасли страну. Эти методы нужно сейчас применять – без этого хлеба не подвезете…»[189]

Ленин продолжал упорствовать в сохранении курса «военного коммунизма». И лишь когда погибли еще сотни тысяч людей – от расстрелов, мятежей, голода, – он сдался. Родился нэп. И Ленина стали считать «отцом новой экономической политики». Но это совсем не так. Вождь большевиков был вынужден сделать шаг навстречу элементарному товарообороту. Иначе – гибель.

Однако уже через год Ленин и сам уверовал, что против нэпа он не выступал. Хотя и признавал, что «на экономическом фронте с попыткой перехода к коммунизму мы к весне 1921 года потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение гораздо более серьезное, гораздо более существенное и опасное»[190]. Всего через год после того, как Ленин настаивал на сохранении политики «военного коммунизма», он уже уверенно говорил другое: «Мы не должны рассчитывать на непосредственно коммунистический переход…»[191]

Стратегия момента для Ленина всегда имела особое значение.

Я должен высказаться еще об одной черте исторического Ленина, изложение которой, вероятно, вызовет наибольшие возражения, протесты и опровержения. Но все же…

Вся идея Ленина совершить кардинальные экономические и социальные преобразования в России, создать общество коммунистического равенства и справедливости есть идея бредовая и безумная. Впрочем, Плеханов так и характеризовал ленинскую попытку[29]. Но тем не менее ленинский бред и безумие имели свою железную логику. Дело в том, что Ленин, затевая российскую авантюру, видел в ней только начало. Россия должна была стать запалом, детонатором, взрывателем мировой ситуации. А в условиях глубочайшего мирового кризиса, вызванного всеобщей войной, крушения ряда