Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Для Даля этот визит кончился неприятностью. «Интурист» представил ему счет на водку из расчета 1000 р. за бутылку (это была действительная цена водки на черном рынке в тогдашнем тылу) и по официальному валютному курсу. Десяти тысяч долларов у Даля не было, но после этого в течение нескольких недель в порт Киркенсса шли рыбачьи боты, полные красной рыбой, в оплату за 12 бутылок водки.

Война кончилась, но служба моя в комендатуре не кончилась. Я еще не знал тогда, что по моей военно-учетной специальности надо служить до 1948 года, и, как и все, ждал скорой демобилизации.

Я все еще выдавал пропуска на хождение по занятой войсками территории, хотя и реже, потому что у всех пропуска уже были — разве что кто-нибудь потерял. Давно уже реже стали жалобы на похищение сена или еще чего-нибудь в этом роде.

Уже перед самым концом войны в 14-ю армию неизвестно зачем прислали пополнение из бывших уголовников. Число ЧП, естественно, возросло, но с ними в основном справлялась норвежская полиция, связывавшаяся непосредственно с местными командирами частей. Кроме того, и само местное население обратило внимание на изменившуюся ситуацию и, чуть ли не впервые в своей истории, норвежцы завели замки на дверях.

Не то чтобы в Норвегии вообще не бывало случаев воровства и грабежей — они были, но очень редко; однако даже вещь, случайно подобранную на улице, норвежец нормально относит в полицию. Теперь же, полиция полицией, а мои выходы на место происшествия опять умножились.

Наиболее неприятной была история с часовой мастерской. Часовщик решил в связи с окончанием войны снова открыть свое дело — тем более что за истекший год часы чинить было некому, да и много часов перешло в собственность наших солдат. Дом часовщика был, конечно, на строгом запоре. Тем не менее замок был сломан, и вынесли все часы, какие были. Дело расследовал Андснсс вместе с полицией — на влажной земле были следы по меньшей мере двух пар сапог, легко отождествлявшихся как наши форменные кирзовые. Расследовали норвежцы это дело что-то долго, и бумага поступила ко мне только в конце лета или начале осени. Мне пришлось докладывать коменданту. Он велел мне оставить документы ему.

В мае или начале июня наш старший морской начальник заходил к коменданту, чтобы обсудить вопрос о переброске в Киркенсс наших военных кораблей — не отдавать же такую великолепную морскую гавань норвежцам! Надо сказать, что такие настроения были и у командиров сухопутных частей, и они поддерживались тем, что война кончилась, а приказа нашим войскам выйти с норвежской территории не было и не было. Кое-где начали строить долговременные казармы. Это участило тревожные визиты норвежцев ко мне. Я утешал их тем, что воинская часть не может находиться в бсздсльи — если она не воюет, она строится. Но тревога среди населения росла,

Вопрос с нашим старшим морским начальником вскоре решили, хотя и не самым лучшим образом. Он был отозван из Киркснсса. Прореагировал на это он тем, что подогнал к своей резиденции несколько грузовиков с моряками и погрузил на нес всю мебель своего хозяина — в его присутствии. И вывез. Тот даже не пошел жаловаться.

В связи с окончанием войны наши начали организовывать «границу на замке». Между тем, между Норвегией и Финляндией размеченной границы никогда не было, и многие норвежцы, жившие к востоку от Патсойоки, пасли своих оставшихся коров на территории Псчснгской области. Таких коров наши, конечно, конфисковали, и ко мне опять потянулись жалобшики. Трудность была и с Борисом и Глебом, оставшимся по норвежскую сторону Патсойоки. Его оставили на «замкнутой» границе.

Впрочем, первое дело, связанное с нарушением нашей границы, было у меня еще до 9 мая.

Вызывает меня дневальный в приемную:

— Товарищ капитан, Вас там наш офицер просит.

Выхожу. В чем дело?

Это был командир нашего строительного батальона, тоже капитан, очень хороший человек. Его часть сплошь состояла из ленинградских рабочих, и это была единственная часть, на которую не было ни одной жалобы.

Как помнит читатель, норвежская территория, освобожденная нашими войсками, делилась на две части широкой и бурной рекой Патсойоки. Взорванный немцами мост у Эльвснеса, через который я когда-то лез с донесением, был непригоден для движения, да, вероятно, к тому времени уже и рухнул местами, и норвежцы ходили из Эльвснеса и Ярфьорда в Киркснсс через наш наплавной мост; но этот мост, как я уже упоминал, был по течению выше Бориса и Глеба, так что приходилось идти через прежнюю финскую территорию, а ныне — нашу. Между тем, наши уже готовили будущую «границу на замке», и стройбату было приказано построить специально для норвежцев настоящий мост, который бы вел от Ярфьорда на киркенссскую сторону целиком по норвежской территории.

Приказ есть приказ. Стал наш инженер собирать строительные материалы — а лес-то рубить нельзя! Шарил, шарил и нашел на территории руин киркснссского завода большие запасы шпальника — это такой лесоматериал, из которого делаются шпалы: бревна по форме уже обтесаны, но только пополам не распилены, так что по длине как раз для полотна моста. Начал он с солдатами вывозить шпальник, а тут появляется главный инженер завода Сейнссс и протестует.

Капитан с горечью в голосе говорит мне:

— Неблагодарные, мы для них же мост строим, мы' их освободили, а они… — и прочее, я такое уже не раз слыхал. Я и говорю:

— Подождите, товарищ капитан, давайте разберемся. Вы для кого мост строите? Для народа?

— Ну конечно, для народа! Мы их освободили, а они…

— А шпальник чей, народный?

— Шпальник заводской.

— А завод чей?

— Ну, наверное, частный.

— Вот то-то. А хозяевам до народа дела нет. И вообще не положено с местными властями и учреждениями самим сноситься, на то и существует комендатура. Идите себе в часть, мы это дело устроим, приходите завтра.

Иду к коменданту, докладываю это дело.

Полковник говорит:

— Что же мы будем делать, ведь у нас валюты нет покупать этот шпальник.

— Здесь всем известно, — говорю я, — что администрация завода с немцами рука об руку работала. Поговорите-ка с главным инженером, думаю, вы договоритесь.

Лукин-Григэ шлет за главным инженером. Тот является, как бобик. Полковник сделал лицо Торквсмады и говорит:

— Господин главный инженер, нам известно, что Вы работали с немцами. Придется принять меры.

— Да что Вы, господин полковник, я…

— Не отпирайтесь, нам все известно. Молчание.

— Но мы можем проявить снисходительность, если Вы со своей стороны окажете помощь нашим войскам.

— Ну конечно же, господин полковник, все, что угодно. Мы все отдадим.

— Нам так много не надо. А вот не могли бы Вы отпустить шпальник для постройки моста у Эльвснсса? Для норвежского народа.

Дело кончилось ко всеобщему удовольствию.

Надо отдать должное капитану: когда его часть уходила, норвежцы ее провожали с цветами. Мне было приятно, что капитан был ленинградец.

В конце мая я недосчитался своего несчастного шаркающего связного. Я не знал тогда о приказе Сталина о бывших военнопленных, но я родился не вчера и знал наши разведывательные и контрразвсдыватсльныс порядки, а потому понимал, что, по всей вероятности, он, побывав в гитлеровских лагерях, теперь непременно попадет в наши, а при его слабом здоровье и общей зашиблснности выжить он не имел шансов.

Я был переведен в новую просторную комнату на первом этаже, где были поставлены две койки, и получил нового связного — Поткина. Это был человек, о котором я сохранил самые благодарные воспоминания. Он был маленький мускулистый крепыш, необыкновенно благожелательный и с большим чувством собственного достоинства. И было чем ему гордиться — на гражданке он был орденоносцем-лесорубом, ездил за наградой в Москву, а в армии он во время Киркенссской операции первым ворвался в немецкий опорный пункт на скале и был представлен к званию Героя Советского Союза — и не получил звезды только потому, что часть расформировали, и нее отправленные из нес в центр бумаги автоматически потеряли действие. После конца войны звание Героя более не выдавали.

Не знаю, как, но Поткин сделал всю мою жизнь предельно благоустроенной и легкой. В нем не было при этом никакого низкопоклонства: я хорошо делаю свое дело, и он за это меня уважает. Но и он, Поткин, делает хорошо свое дело, и за это сам себя уважает.

Я приходил в свою комнату, как домой; все для меня было готово, и ждал меня дружелюбный человек.

В нашей комендатуре стали бывать разные новые люди. Остановлюсь на двух из — них, вызывавших симпатию. Один из них был капитан-лейтенант Сутягин, говоривший по-норвежски, хорошо знакомый местным активным антифашистам и боготворимый ими; они называли его «Суттйэге» (Sort-jcger — «Черный охотник»). В военное время он занимался тем, что забрасывал антифашистов, время от времени переходивших наш фронт или приплывавших в Кольскую губу на лодках, в немецкий тыл на полуостров Варангер. Это было связано с неким приключением, о котором мне рассказал профессор географии Гсрцсновского педагогического института в Ленинграде доктор наук П.Г.Сутягин в 80-х гг. В один из его ночных катерных налетов в Варангер он был схвачен немцами, едва ли не приговорен к смерти, отправлен в Германию в лагерь, затем вымснсн нашим командованием на немецкого агента (бывали, значит, и такие случаи!) и после долгой проверки возвращен служить на Северный флот, где снова забрасывал людей на Варангер.