Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Делль Виктор Викторович

Нестеров был в неважном пальтишке.

– Товарищ, – Нестеров приметил три звезды на золотом двухпросветном погоне, – полковник!

Старший сообщил о себе, что он ныне на довоенной работе. На какой? Нестеров ничего не знал о прошлом Турканова. Полковник вернулся в Министерство внутренних дел, но не в пограничные войска, а в милицию.

– А вы, товарищ Нестеров, чем заняты?

– Учусь. То-есть кончаю, товарищ полковник.

– Что именно?

– Юридическую школу.

– Так. А потом?

– Еще не определилось, товарищ полковник.

– Если не ошибаюсь, член партии?

– В прошлом году перешел из кандидатов.

– Поздравляю! Хотите к нам?

Так Нестеров оказался не в суде, не в адвокатской коллегии, стал не юрисконсультом или арбитром. Он для начала службы – младший следователь милиции. Тот, кто начинает «дело».

Профессиональный взгляд на жизнь… Когда вечером, на углу улицы Горького и Охотного ряда, в несколько рядов собираются десятки автомашин и ждут перед красным светом, а сверху, от площади Моссовета, продолжают катиться большеглазые чудовища, когда вся нетерпеливая масса вибрирует моторами общей мощностью в тысячи лошадиных сил, и дрожит от нетерпения, и сейчас рванется, и сейчас опять помчится, светя фарами, мигая красными огоньками и вскрикивая сигналами, – это зрелище для поэта. О чем только он не подумает, куда только не проникнет его мысль перед таким потоком энергии. Красиво, очень красиво! И очень сильно. Симфония в звуках, в красках, в движении.

От Москвы мысль метнется к другим городам нашего времени… И вдруг поднимется высоко, на необычайную высоту, окажется в прошлом, взглянет в будущее. Как из рамок явятся события, действия, лица и, двинувшись целыми массами пока еще в смутных, в случайных желаниях, заживут, заговорят! Весь этот блистающий мир закипит, заволнуется, совершая волшебнейшее из всех сказочных волшебств действие творческого воображения в костяной коробке очарованного созерцателя, застрявшего на короткий миг в толпе около регулировочной будки. Как он живет сейчас, как чувствует! Ему вольно и хорошо.

Как все, как всегда, кончится и эта минута. Но он не забудет, он будет ловить словами улетевшее наслаждение, будет ловить Красоту, подчиняясь властнейшему из властных желаний сообщить людям посетившее его откровение. Он будет мучиться, будет страдать от своего бессилия воплотить видения столь же прекрасными, какими они явились в неслучайном сверкании двух московских улиц.

А орудовец видит шоферов, обязанных соблюдать правила уличного движения. Не так – и он вытащит из потока любое чудище, козырнет, спросит у водителя права. Хорошо, если кончится лишь «внушением» и не пострадает очередной талон.

Это не значит, что хозяин движения не чувствителен к красоте. Но он на службе, будь он в душе и трижды поэт.

Точное знание количеств и свойств кислорода, азота и примесей иных газов, составляющих атмосферу, знание причин той или иной окраски неба, знание химических формул горных пород, названий растений и форм живых клеток не мешает ученому наслаждаться природой, восхищаться какой-либо далью и дымкой и даже в восторге состряпать две-три строфы, пригодные не только для их сочинителя.

Впрочем, математику, физику, геологу, ботанику и другим легче не расставаться с поэзией. Медикам, говорят, приходится труднее. Почему же?

Чехов был нежнейшим поэтом, художником тончайшей души, добрым человеком. А ведь и он прошел через анатомичку, дышал тяжким запахом пропитанного формалином трупа. И слышал лихие пошлости, какими иной юнец подбадривает себя. И сам юнец пошучивал около мертвого тела с ободранной кожей. Быть может, не надо говорить об этом, это неприятно?

«Берегитесь, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо».

Перед Нестеровым социальная изнанка жизни открывалась по обязанности службы, и была она настоящей. На первых порах молодой начинающий следователь расплачивался какой-то потерей покоя. Будучи обязан каждодневно заниматься только чьими-то подлостями и гадостями, будучи обязан каждую подлость и гадость вытащить на белый свет, рассмотреть, изучить, он испытал состояние недоверия ко всему: как начинающий медик находит у себя признаки чуть ли не всех болезней, так Нестеров был в своем роде оглушен кажущейся массой преступлений.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В «Тружениках моря» Виктор Гюго, рассказывая о спруте, пишет, что ни одна песнь не была бы спета, ни одно гнездо свито, ни одно яйцо снесено, если бы все время была видна злоба, терпеливо ожидающая у нас под ногами…

Нестеров не был романтиком, и все же ощущение непокоя, мрачность, даже какая-то скрываемая им подавленность сопровождали начало работы. Но не разочарование, не упадок. Для этого Нестеров был слишком трезв и практичен. Ему нужно было избавиться, как избавляются дети от молочных зубов, от легковесной идеализации, от продукта школьной вульгарной социологии, заставляющей нас верить в легкость устранения трудностей, в легкость борьбы с пережитками прошлого, будто бы для полного исчезновения всего этого достаточно короткого периода жизни одного поколения.

Человечеству давно известно, что между познающим разумом человека и объективным миром вещей возникают препятствия, заслоняющие и искажающие действительность. Известны капитуляции: считая совершенно невозможным познать мир материи, агностики отрицали само его существование и допускали лишь случайно-индивидуальные ощущения. Действительно, неорганизованное, некритичное мышление может закрыть от нас реально-объективный мир, увести в область, населенную не тем, что есть, а тем, что нам хочется видеть.

Беспощадная критика общественного действия является единственным средством социального прогресса. Вне этого – распад сознания, остановка, мираж бесплотных теней, вращение колес на холостом ходу. И неизбежная кара, беспощадная месть реального мира.

4

А как полковник Турканов относился к своей милицейской службе?

Родился Александр Степанович в 1901 году в провинциальной тиши, в городе, где преобладали дома деревянные, где в центре архитектурно властвовал собор, расположенный рядом со сквером, против губернаторского дома. Конечно, имелись и Московская и Дворянская улицы, а также заречная часть под названием Пески, летний театр и Поповка, про которую был кем-то сочинен стишок:

На Поповке, под горой,

Воздух мрачный и сырой.

Эта провинциальная «тишина», традиционно заготовлявшая осенью запасы овощей на зиму в погребах и набивавшая в начале зимы дровяники, что бывало одним из существеннейших событий жизни скромной городской семьи, следовала за новостями внутренней и международной жизни путем чтения газеты «Русское слово» с содержательными для читательских масс того времени фельетонами «талантливого Александра Амфитеатрова» и «менее талантливого», но считавшегося «более глубоким» Григория Петрова, расстриженного священника, сменившего поповскую рясу и кадило на перо либерального журналиста. Суворинское «Новое время» с его погромно-националистическими выпадами пользовалось меньшим успехом.

В читательских формулярах губернской библиотеки имени Лермонтова первое место твердо занимал Лев Толстой, но за ним – правда, с почтительным интервалом – высовывала голову Вербицкая, кумир мещан, про которую Лев Николаевич однажды сказал, что она «предается половому общению с читателями на страницах своих романов».

В литературе переводной с переменным успехом сражались за первое место Александр Дюма-отец и Конан Дойль в лице Шерлока Холмса.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но не засыпали на полках ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов, ни Никитин с Кольцовым. Белинский был в почете. Гоголь всегда находился «на руках». Провинция мыслила, чувствовала, дышала. Происходило зачинание, творение будущего: недаром в семнадцатом году Октябрьская революция была столь единодушно принята на всех улицах провинциальных городов. Но это творение тогда, в девятьсот первом году, внешне так мало было заметно на родине Александра Степановича Турканова.