Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

— Зачем, ну зачем я осталась жива! — без конца сокрушалась она.

— Вы спасены. Вы в свободной стране. Мы спасли вам вашу жизнь, — произнес Дон Левин.

— Когда бы я хотела спасти свою жизнь, я спокойно вышла бы через двери консульства, — ответила она.

И действительно, Косенкина бросилась из окна советского консульства не для того, чтобы спасти свою жизнь, а от отчаяния.

На ферме «Рид Фарм», как рассказывала она мне потом, ее отправили на кухню чистить картошку. Это ее не обидело, это она умела делать хорошо и считала, что каждый должен здесь что-то делать.

Но когда к ней подошла какая-то дама и, свысока обращаясь к ней, сказала: «Картошку вы умеете чистить очень хорошо, я надеюсь, вы так же хорошо умеете мыть полы», это показалось ей уже издевательством. Все-таки она была учительница, ее уважали и дети, и мамы, и там никто не посмел бы ее так высокомерно грубо обидеть.

Она никак не ожидала, что здесь среди русских, которые в свое время также отвергли Советскую власть и очутились здесь за границей, она найдет такой прием. И Косенкина почувствовала себя среди этих людей совершенно одинокой, запуганной, обиженной, униженной. Она попала в среду людей, которые как будто через нее, через таких людей, как она, могли выразить свою неприязнь к советской власти, как будто она была виновата в том, что они в свое время, имея всю власть, не смогли защитить ни ее, ни себя.

— Мне показалось, что даже концлагерь в своей стране, среди таких же, как я, людей мне легче будет перенести, — говорила она мне.

Ее охватил страх за свое бесперспективное будущее. Конечно, никаких тысяч долларов, как у всех советских людей, заплатить за легализацию и прочие услуги, у нее не было.

Вот это было то, что заставило ее после нескольких недель, проведенных на толстовской ферме, где она не услышала ни одного слова поддержки, кроме пренебрежительного, высокомерного к ней отношения, обратиться к советскому консулу Ломакину с просьбой приехать за ней и увезти ее с толстовской фермы.

И советскому консулу ничего не оставалось, как спасать гражданку своей страны.

А вот если бы консул Ломакин был поумнее и если бы он разрешил Косенкиной свободно, может быть еще свободнее, чем прежде, ходить по городу и все окружавшие ее были бы тоже потеплее к ней, Косенкина, вместо своего жуткого прыжка, давно жила бы в каком-либо дальнем лагере в Советском Союзе, так как возвращаясь в советское консульство с толстовской фермы, Косенкина очень хорошо знала, что совершает, может быть, самый смертельный прыжок в своей жизни, но она на него решилась, до того ей показалось невыносимым ее будущее в чужой, неприветливой стране.

Но с толстовской фермы вдруг поступило сообщение, что Косенкину похитил советский консул, и вся американская пресса всполошилась, встала на ноги. И пошла писать губерния.

Вокруг советского консульства днем и ночью шумная, веселая толпа журналистов, жаждавшая сенсации, установила круглосуточное дежурство. Эта вакханалия не утихала круглые сутки, ей с улицы кричали:

— Прыгай! Прыгай!!!

Все, что творилось вокруг, не могло вызывать симпатии в советском консульстве, и угомонить всю эту толпу не было никакой возможности:

— Я чувствовала себя как зверь, попавший в ловушку. Я дошла до такого состояния, что готова была покончить с собой, но ничего у меня под руками не было. Я, с трудом соображая, что я делаю, не помню, как подошла к окну и шагнула через подоконник, я хотела раз и навсегда кончить пытку, длившуюся дни и ночи на глазах у всех. Я бы разбилась насмерть, если бы моя нога не запуталась в каком-то проводе, и только это, к счастью или несчастью, спасло мою жизнь. Но удар был такой, что когда я пришла в себя, то решила — все, конец, я не думала, что выживу. Да и зачем я осталась жива? Ведь все, что происходило вокруг меня, казалось мне страшнее смерти, — с горечью рассказывала мне Оксана Косенкина в госпитале «Рузвельт».

Итак, когда Косенкина с поломанными костями, полуживая лежала в госпитале «Рузвельт», интерес к ней был огромный. Вокруг госпиталя и вокруг нее вертелась целая куча искателей сенсаций, в целях наживы старавшихся опередить друг друга.

И с этого тяжелого в ее жизни момента она оказалась в роли американского «мани-мейкера» — «денежного мешка».

И из всех самым удачливым «мани-мейкером с человеческим лицом» оказался Дон Левин. Из госпиталя он забрал ее к себе в усадьбу. Здесь же он написал ее книгу. «Я попробовала писать сама, — сказала мне Оксана Косенкина, — но Дон Левин сказал, что так не пишут, и даже показал то, что вы написали, и сказал: „Вот так писать нужно“. Как к нему попало и где он достал, что я писала, я понятия не имела. И в День Благодарения он пригласил Александра Федоровича Керенского и нас к себе на дачу.»

Косенкина получила 45 тысяч долларов за книгу, которую написал Дон Левин. Деньги (в то время) как будто большие. Но из них она сразу же уплатила почти половину налога, 10–12 тыс. долларов в госпитале за лечение.

И очень скоро у этой теперь «богатой» и очень одинокой женщины нашлись какие-то доброжелатели из какой-то западноукраинской сепаратистской организации. Они взяли над ней шефство, вложили ее деньги в двухсемейный дом, который они купили якобы совместно около аэродрома, где от шума самолетов, жаловалась Оксана, она ни спать, ни дышать не могла, и приезжала к нам в так называемую адскую кухню, где мы тогда жили, чтобы «насладиться тишиной».

До тех пор, пока она была сенсацией, ее таскали повсюду как экспонат. Она получала много писем, даже предложений о замужестве. Однажды она принесла письмо какого-то господина (не лишенного юмора), который вместе с предложением о замужестве прислал ей не свою фотографию, а фотографию своих жеребцов. Но как только ажиотаж вокруг ее прыжка иссяк, интерес к ней тоже прошел, и она, вся искалеченная, без гроша, скончалась в каком-то старческом доме. Надо сказать, что у нее был счастливый конец.

Все, с кем мне в то время пришлось встретиться и кто волей или неволей оказался за границей во время войны, а затем в Америке, без конца твердили одно и то же: бежали или уходили они не из Советской Союза, не от советского строя, а от сталинской тирании, от сталинского режима, от сталинщины. И что все они, проболтавшись по заграницам, многое передумали, переоценили и еще крепче уверовали в нашу советскую систему, и все хотели бы вернуться на родину, но боялись вернуться и доживать свой век где-нибудь в сталинских лагерях.

Я вспоминаю встречу в Нью-Йорке с пожилой женщиной, которая вполне сознательно не только сама бежала из Советского Союза с немцами из Ростова, а даже увезла своих детей, заявив своему сыну:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});