Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

темные волны обрушились на берег, словно наступил конец света; была нарушена безмятежность даже таких далеких горных деревень как Джерардия-Пасс, Маунт-Чаттарой и Шеин. Жителей Бушкилз-Ферри, высыпавших из домов и в ужасе наблюдавших огненный ад по ту сторону озера (его ширина в этом месте составляла семь миль), охватила общая паника, и они глазели, замерев, словно в параличе, на пылающий замок, поверив, что конец света и впрямь настал. (Кое-кто позже клялся, что слышал там, за озером, душераздирающие вопли умирающих и даже ощущали тошнотворный, мерзко-сладковатый запах паленой плоти…)

Пусть казалось, что замок Бельфлёров существовал веками — на самом деле же ему было всего сто тридцать лет. И, разумеется, он не был восстановлен — некому было восстанавливать, точнее, не нашлось желающих или тех, кто располагал достаточными средствами; руины замка до сих пор Находятся на том же месте, у юго-восточного берега далекого Лейк-Нуар, примерно в тридцати пяти милях к северу от реки Нотога. Сорняки, кустарники да карликовые сосны разрослись вволю между остатками стен, и каждый год земля захватывает очередной трофей. Но призраки здесь не водятся, утверждают дети.

Вскоре после того, как они с Рэч стали любовниками, Гидеон попросил своего старого инструктора Цару научить его управлять «хоукером» — несмотря на то, что тот из какого-то суеверия недолюбливал машину (отлетал я уже свое на бомбардировщиках в войну, с чувством объяснял он Гидеону; Царе казалось, что от старых боевых самолетов несет смертью, хотя они всегда находились в воздухе, за много миль от учиняемой ими бойни); а Гидеон всего после семи-восьми часов тренировки почувствовал себя за штурвалом настолько уверенно, что был готов летать самостоятельно. Но, конечно, «Хоукер» держался в воздухе иначе, чем более легкие самолеты — в нем чувствовалось что-то кряжистое, словно у древнего чудища. И если другие самолеты пробуждали восхищение и даже любовь, то этот вызывал лишь угруюмое уважение.

Играло роль, конечно, и незримое присутствие Рэч, которое еще больше возбуждало и без того обостренную чувствительность Гидеона.

(Он в самом деле ощущал ее рядом, как только забирался в кабину, задвигал и защелкивал плексигласовый колпак. Да, теперь это была его собственность — но каждый раз, когда Гидеон залезал в машину, он не мог отделаться от чувства, что нарушает чужие границы; вторгается в сокровенную тайну этой женщины; и он с восторгом наслаждался этим чувством, которое испытал впервые с того времени, когда полюбил Лею. Цара никогда ни словом не упоминал Рэч, хотя Гидеон подозревал, что тот знает об их связи. Однако Гидеон был уверен, что только он мог уловить ее аромат в гуще грубых запахов металла, горючего и кожи; аромат, исходивший от ее волос, когда она приподнимала их и в нетерпении встряхивала; солоновато-горький аромат, что таился в ложбинке меж ее маленьких упругих грудей, напряженные соски которых, казалось, постоянно сердятся; аромат ее живота, ее бедер… Сколько же женщин было у тебя до меня! — говорила она с притворной горечью. А Гидеон отвечал: Зато ты будешь последней.)

Как же свиреп был «хоукер темпест» даже когда просто парил, почти бесшумно, на предельной высоте! Свиреп, целеустремлен, задирист — в нем не было ни капли игривости, в отличие от его собратьев. Обладая куда более мощным двигателем и солидным весом, он не просто летел, а будто продирался вперед, словно пловец, — только вперед, пронзая суровые северные ветра с такой же легкостью, как и дрожащие от зноя воздушные течения летнего дня. В небе он сотрясался от своей силы, а на земле, накрытый сверху брезентовым чехлом, словно конь попоной, стал казаться Гидеону неуклюжим инвалидом. Красно-черная расцветка его фюзеляжа напоминала безмолвный вопль. Такую машину просто необходимо освобождать из плена гравитации, просто необходимо поднимать в воздух как можно чаще — к такому выводу пришел Гидеон, и это, возможно, точно совпадало с мыслями Рэч. А когда однажды Цара в своей небрежной манере посоветовал ему несколько недель воздержаться от полетов на «Хоукере», потому что ощущения от такого самолета могут превратиться в зависимость и испортить впечатление от других машин, было уже слишком поздно. Вот он, — думал Гидеон каждый день, когда приезжал в аэропорт. — Вот он, и теперь это лишь вопрос времени.

Оставив Джермейн у тетки Матильды, Гидеон помчался прямо на аэродром и прибыл туда незадолго до полудня. Он был в мешковато сидевшем белом костюме и щегольской белой «ковбойской» шляпе, украшенной по тулье чем-то вроде ленты — точнее говоря, плетеной кожаной тесьмой. (Потом шляпу обнаружат в его кабинете, — естественно, он оставил ее там, ведь для полета были нужны шлем и летные очки.) Гидеон перебросился парой слов с Царой и механиками, не стал разговаривать со своим другом Питом, который приехал в аэропорт в 10.30 и взял «Уитфилд-500», просмотрел почту, продиктовал несколько писем единственной в конторе секретарше, поговорил с кем-то по телефону, потом прошелся вдоль взлетно-посадочной полосы по пропахшей горючим траве — руки в карманах, голова откинута назад. (Как и остальные пилоты, Гидеон теперь внимательно изучал небо. Он знал, что необъятный воздушный океан, простирающийся над головой от края до края, имеет куда большее значение, чем земля. Знал, что в земном существовании он вынужден ползать по дну этого невидимого пространства и может освободиться, лишь отрываясь от земли, хотя бы время от времени, пусть ненадолго, пусть напрасно. Поэтому не было ничего важнее настроения дня — облачно ли, и какие именно сегодня облака; тепло сегодня или холодно; какая влажность; туманно или ясно; но самое главное — это ветер: в этом коротком слове заключалось объяснение и предсказание многих нюансов, собственно всех, что не связаны с землей! Он научился видеть, слышать и пробовать ветер на вкус, он ощущал его каждой обнаженной частью своего тела; кончики его пальцев подрагивали от сокровенного и безошибочного проникновения в его тайну.)

Служащие аэропорта наблюдали, как он вышагивает вдоль взлетной полосы — ни дать ни взять Старый доходяга. Хромой, с обезображенной правой рукой, с его неуемной, горячей, полубезумной тягой к женщинам, которая, как каждая из них с горечью узнавала, была лишь проявлением полнейшего равнодушия и презрения. Старый доходяга, усохший в собственной одежде. Скулы резко выдаются, нос торчит крючком. Локти и колени заостренные. Вечно в движении. Он не мог усидеть на месте, не мог вынести привязанности к рабочему столу и вечно расхаживал по кабинету — секретарша жаловалась, что он пялится на нее, проходя