Хогвартс. Альтернативная история. - Amargo

Это не показалось мне странным ни на секунду. Наоборот, я обрадовался, словно услышал нечто очень знакомое, какой-то фрагмент внешней истины о самом себе, который согласовывался и гармонировал с моим внутренним ощущением.

— Значит, я оставил палочку вашему дяде, чтобы однажды за ней вернуться? — спросил я. — Потому что умирал и через вашу семью собирался найти ее в следующей жизни?

Олливандер поднял брови.

— Как вы догадались?

— Я читал о таких вещах! — воскликнул я. — Умирая, люди прячут или оставляют в определенном месте что-то ценное — какие-то предметы, артефакты, даже тексты учений, — а потом рождаются в других телах и отыскивают их.

Олливандер молча смотрел на меня, а потом спросил:

— Значит, это не кажется вам безумной идеей или галлюцинацией измученного сознания?

— Это кажется мне абсолютно разумной идеей, разумнее многих, какие я слышал, — твердо произнес я. — А больше вы ничего не помните об этом старике? Он случайно не был тибетец?

— Он был индус, — ответил Олливандер.

Сказав это, мастер встал, подошел к шкафу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда простой футляр из светлого дерева, похожий на длинную плоскую шкатулку. По комнате распространился аромат сосновой смолы и меда. Олливандер вернулся к столику, поднес футляр ближе к моему лицу и открыл крышку, словно официант, демонстрирующий посетителям блюдо.

Почему-то я был уверен, что костяные палочки ничем не отличаются от обычных, деревянных — если только цветом (например, они могли быть белыми или желтоватыми, как клавиши старого пианино), — но то, что находилось в футляре, менее всего соответствовало моим представлениям.

Лежавшая в шкатулке палочка оказалась черно-коричневой, с темными желтыми пятнами, да и назвать ее палочкой можно было лишь условно. Передо мной была цельная прямая кость, обработанная, но не утратившая характерных бугорков с одного конца и заточенная до острия с другого. Несмотря на аромат сосны и меда, я почуял исходящий от палочки сладковатый запах гнили, и хотя кость выглядела сухой, возникало ощущение, что если до нее дотронуться, ладонь испачкается.

Палочка-кость создавала разительный контраст с чистой, уютной комнатой, в которой мы находились. Мысль о том, чтобы прикоснуться к ней, а тем более взять в руку, вызвала во мне отвращение. Олливандер закрыл футляр и убрал его в шкаф.

— Это вы ее сделали? — спросил я.

— Конечно, нет! — удивленно воскликнул Олливандер, садясь в кресло. — Знаю, она выглядит не слишком привлекательно, но причина ее внешнего вида — тоска, если, конечно, такое можно сказать о предмете. Эта палочка очень давно без хозяина. Ей одиноко. К тому же, не забывайте — ее создавали как оружие, несущее страдание и смерть, а не для выполнения какого-нибудь мелкого бытового колдовства вроде переноски предметов, нарезки овощей или кипячения воды… Кстати, не желаете чаю?

***

По возвращении в Хогсмид я не знал, что произвело на меня большее впечатление — рассказ Олливандера или эта жуткая палочка-кость. Тем вечером мне было не до монаха, а потом он исчез, и я отложил решение его проблемы до лучших времен.

Услышав о моей идее с ежедневной аппарацией в Европу, Аберфорт не спешил ее одобрять. Он не возражал, чтобы я у него жил, но предостерег от опасностей регулярных аппараций на такие дальние расстояния, вместо этого посоветовав больше рисовать "своих чудищ" и зарабатывать ими деньги на жизнь. Но пока мне было не до художеств. Время летело так быстро, что не успел я привыкнуть к своему новому положению свободного человека, как кончилась первая неделя, и вот я уже сидел за столиком с Хагридом, пил пиво и обсуждал виденное в Азкабане. Лесничему повезло меньше — тогда в тюрьме были дементоры, и стражи Азкабана занимались своими исследованиями, предоставив им самостоятельно разбираться с преступниками. На нижних этажах действительно было темно, холодно и сыро, поскольку дементоры в первую очередь заботились о собственном комфорте и в последнюю — о комфорте осужденных.

Слушая Хагрида, я не мог не думать о Кэрроу и Тейлоре. В газетах писали, что суд над Пожирателями должен начаться осенью, и хотя в это время я вряд ли буду здесь и не смогу следить за его ходом, не стоило сомневаться, что оба они получат по полной программе, а Тейлор вообще никогда не выйдет из тюрьмы.

В тот момент я признал существование еще одного вопроса, на который у меня не было точного ответа. Хочу ли я его знать? Не проще ли оставить все как есть, в состоянии приятной неопределенности, и в зависимости от настроения предпочитать то один, то другой вариант? Однако спустя несколько дней, проведенных за книгами и конспектами, я решил — такими знаками пренебрегать нельзя. Я мог бы не попасть в тюрьму, или Тейлор мог бы ничего мне не рассказывать, оставив свои гипотезы при себе. Но я оказался в Азкабане, а Тейлор не стал молчать, и раз уж я теперь на свободе, истину необходимо выяснить.

До сих пор я говорил — как себе, так и другим, — что не хочу знать, кто мои родители, поскольку с самого детства представлял их безынтересными, скучными обывателями, которые в своей жизни не сделали ничего запоминающегося — ни хорошего, ни плохого, — и в этом незнании чувствовал себя свободным от того унылого будущего, которое в этом случае могло меня ожидать. Однако теперь все выглядело иначе. Хотел я того или нет, я все равно воплощал карму своего рода, но этот род трудно было назвать безынтересным.

В китайский квартал я собрался после того, как получил из университета ответ на свою заявку о поступлении, представлявшую собой копию аттестата. В присланном конверте находилось подтверждение того, что меня внесли в списки абитуриентов, и расписание экзаменов.

В день моего отбытия в Лондон монах появился вновь. Он молча наблюдал за сборами, и когда я начал надевать футболку, вдруг спросил:

— А для тебя?

— Что? — не понял я.

— Для него — инструмент, а для тебя? — повторил монах.

"Очень вовремя", недовольно подумал я, однако ответил:

— Поскольку я тебя нарисовал, в некотором смысле ты — часть меня, а к себе я хорошо отношусь.

— Ты меня запугивал, — напомнил монах.

— Тогда зачем вернулся? Оставался бы там.

Монах молчал.

— Знаешь что? — сказал я. — Мне, честно, все это надоело. Я просто хотел оставить связь со школой, побольше узнать о тех картинах, где ты сейчас живешь, но если Дамблдору такое положение дел кажется угрозой…

Подойдя к рамке, я снял ее со стены и взял палочку.

— Думаю, лучше мне освободить тебя от такого непростого выбора. — Я направив палочку на камин, и между сложенных в нем поленьев заплясали язычки пламени.

— Эй! — опасливо прохрипел монах, косясь на дрова. — Ты что задумал?

— Берегись, — предупредил я его и бросил картину в огонь. Монах взвизгнул и исчез с полотна.

— Вынь! — истошно завопил он. — Вынь! Вынь!

Немного подождав, я вытащил картину и положил ее на стол. Слабое пламя не успело тронуть ни раму, ни холст. Монах осторожно выглянул из-за рамки, проверяя сохранность полотна, а я погасил огонь и отправился по своим делам, оставив монаха приходить в чувство.

Аппарировав к "Дырявому котлу", я вышел из зоны чар, наложенных на его вход, и смешался с лондонской толпой, без всяких заклинаний ощутив себя настоящим невидимкой. Хотя расстояние до китайского квартала было неблизким, я решил добраться до него пешком, с удовольствием осматривая город, который не видел столько лет.

Вход на главную улицу венчала высокая голубая арка, украшенная узорами и золотыми иероглифами. Принадлежавший Ма ресторан был не самым шикарным и находился довольно далеко. Вместе с туристами, любителями китайской кухни, а также с жителями этих мест я направился вперед, не слишком представляя, как себя вести и чем объяснить свой визит.

На ресторан Ма указывала синяя вывеска с белыми иероглифами. Небольшой зал сохранился точно таким, каким я его помнил. Сейчас, в разгар дня, здесь было почти пусто, лишь несколько столиков оказались заняты одинокими посетителями. У железной двери, за которой находился второй зал для особых гостей, еще меньше этого, скучал охранник. Когда я вошел, ко мне подошла девушка-официантка, но прежде, чем она успела что-то сказать, я спросил:

— Где хозяин?

— Хозяин? — девушка обернулась к охраннику и что-то сказала по-китайски. Тот неторопливо встал и двинулся к нам.

— Зачем тебе хозяин? — заговорил он. — Иди отсюда, пока цел. Слышишь? Давай, проваливай.

— Хозяина позови, — сказал я ему и достал палочку. Девушка отскочила назад, в испуге прижав ладони к лицу, а охранник резко остановился и хлопнул себя по карманам. Я направил на него палочку.

— Быстро!

Посетители оторвались от своих блюд и встревожено следили за происходящим, но если и были колдунами, то не спешили вмешиваться, ожидая, чем кончится дело. Впрочем, звать никого не пришлось. В этот момент из второго зала появился сам старый Ма. За прошедшие годы он ничуть не изменился, оставаясь все таким же морщинистым, сутулым, с длинной, но аккуратной бородой.