Хроники Артура - Бернард Корнуэлл

— А ученость так важна?

— Думается, да. Я вот всегда жалел, что так и не выучил латынь.

— Почему? — заинтересовалась Игрейна.

— Да потому, что на языке этом записано столько познаний человеческих, госпожа, а польза учености, помимо всего прочего, еще и в том, что она открывает нам доступ к опыту, и страхам, и мечтам, и свершениям других людей. Если у тебя неприятности, очень полезно обнаружить, что кто-то уже переживал нечто подобное. Начинаешь лучше понимать, что происходит.

— Например? — не отступалась Игрейна. Я пожал плечами.

— Помнится, однажды Гвиневера сказала мне кое-что — на латыни, так что фразы я не понял, но она перевела, и слова эти в точности объяснили мне, в чем дело с Артуром. Я их по сей день не забыл.

— Ну же? Чего ты замолчал?

– «Odi etamo , — медленно выговорил я на незнакомом наречии, — excrucior» .[4]

— И что это значит?

— «Ненавижу и люблю; больно». Это один поэт написал; я забыл кто, но Гвиневера читала все стихотворение, от начала до конца; однажды мы разговорились с нею об Артуре, и она процитировала эту строчку. Гвиневера, видишь ли, знала Артура как свои пять пальцев.

— А Арганте — она Артура понимала?

— О, нет.

— А читать умела?

— Не поручусь. Не помню. Скорее всего, нет.

— А какая она была? Опиши!

— Кожа совсем бледная, — вспоминал я, — потому что на солнце она старалась не выходить. Вот ночь Арганте любила. Волосы — иссиня-черные и блестящие, что вороново крыло.

— И ты говоришь, она была миниатюрной и худенькой? — уточнила Игрейна.

— Совсем худышка, а росту — от горшка два вершка, — отозвался я, — а запомнилось мне главным образом то, что улыбалась она редко. Всегда начеку, все отслеживает, ничего не упустит, и по лицу видно — все просчитывает. Эту расчетливость люди принимали за ум, да только ошибались: ум тут ни при чем. Просто она была младшей из семи-восьми дочерей и вечно тряслась, как бы ее не обошли. Думала только о том, чтобы свой кусок урвать, и все время обижалась, что ей чего-то недодали.

— Просто ходячий ужас какой-то! — поморщилась Игрейна.

— Да — жадная, озлобленная, совсем еще девчонка, — кивнул я, — но при этом еще и красавица. Была в ней какая-то трогательная хрупкость. — Я помолчал и вздохнул. — Бедняга Артур. Плохо он выбирал себе женщин. Если не считать Эйлеанн, конечно; ну да ее-то Артур не сам выбирал. Она ему рабыней досталась.

— А что сталось с Эйлеанн?

— Она умерла — во время саксонской войны.

— Ее убили? — поежилась Игрейна.

— Умерла от морового поветрия, — уточнил я. — Самой что ни на есть обычной смертью.

Христос.

До чего ж странно смотрится это имя на пергаменте! Ну да оставлю его, где есть. Пока мы с Игрейной толковали об Эйлеанн, вошел епископ Сэнсам. Читать наш святой не умеет, а поскольку он не на шутку рассердился бы, прознав, что я пишу повесть об Артуре, мы с Игрейной притворяемся, будто я перевожу Евангелие на язык саксов. То есть читать Сэнсам и впрямь не умеет, но зато способен опознать слово-другое, и Христос — одно из них. Потому-то я его и написал. А Сэнсам увидел — и подозрительно хрюкнул. Он здорово постарел — на вид так развалина развалиной. Волосы почти все вылезли, вот только два седых пучка топорщатся, ни дать ни взять ушки Лугтигерна, мышиного короля. Мочиться ему больно, но к ведуньям он за исцелением ни за что не пойдет: говорит, будто все они язычницы. Святой утверждает, что его уврачует сам Господь, хотя порою, да простит меня Бог, я молюсь, чтобы святой наконец-то помер, ведь тогда наш маленький монастырь получит нового епископа.

— В добром ли здравии госпожа моя? — спросил он Игрейну, покосившись на пергамент.

— В добром, епископ; благодарствую.

Сэнсам прошелся из угла в угол, высматривая, что где не так, хотя чего он рассчитывал найти, не знаю. Обставлена келья совсем скудно: кровать, стол для письма, табуретка, очаг — вот и все. Епископ преохотно бы отчитал меня за огонь в очаге, да только день сегодня выдался погожий, и я приберег впрок то небольшое количество дров, что святой мне уделяет. Он смахнул пылинку, придираться в кои-то веки не стал и вновь воззрился на Игрейну.

— Твой срок уж близок, госпожа?

— Говорят, осталось меньше двух лун, епископ, — отозвалась Игрейна, осеняя себя крестом — прямо по синему платью.

— Тебе, конечно же, ведомо, что наши молитвы за твою милость эхом отзовутся в небесах, — заметил Сэнсам неискренне.

— Помолись еще и о том, чтобы саксы не нагрянули, — попросила Игрейна.

— А они уже на подходе? — встрепенулся Сэнсам.

— Супруг мой слыхал, они готовятся атаковать Ратэ.

— Ратэ далеко, — отмахнулся епископ.

— В полутора днях пути? — отозвалась Игрейна. — А если Ратэ захватят, какая крепость окажется между нами и саксами?

— Господь защитит нас, — промолвил епископ, непроизвольно вторя убежденности давно покойного благочестивого короля Мэурига Гвентского, — так же, как Господь защитит твою милость в час испытания.

Сэнсам замешкался в келье еще минут на пять, хотя на самом-то деле никаких дел у него к нам не было. Скучает нынче наш святой. И навредить-то некому, и скандала-то не раздуешь. Брат Маэлгвин, первый силач монастыря, выполнявший едва ли не всю тяжелую работу, испустил дух несколько недель назад, и с его смертью епископ утратил излюбленную мишень для издевки. Меня ему изводить не в радость: я терпеливо сношу все нападки, и, кроме того, я под защитой Игрейны и ее супруга.

Наконец Сэнсам убрался восвояси. Игрейна состроила гримаску ему вслед.

— Расскажи мне, Дерфель, что мне такого сделать, чтобы роды прошли удачно? — попросила она, как только святой оказался за пределами слышимости.

— Меня-то ты с какой стати спрашиваешь? — изумился я. — Мне, благодарение Богу, про роды ничего не ведомо! Я в жизни не видел, как дети появляются на свет, да и видеть не хочу.

— Но ты же знаешь про всякие древние поверья, — настаивала она, — об этом я и толкую.

— Женщины в твоем каэре наверняка знают куда больше моего, — отозвался я. — Но когда рожала Кайнвин, всякий раз в постель непременно клали железо, порог сбрызгивали женской мочой, в огонь кидали полынь, и, конечно, тут же наготове ждала молодая девственница — чтобы поднять новорожденного с соломы. А самое главное, — строго поучал я, — в комнате не должно быть мужчин. Нет приметы хуже, чем подпустить мужчину к роженице. — Я тронул гвоздь, торчащий в моем столе, дабы отвратить зло — о таких несчастливых обстоятельствах даже упоминать и то нельзя! Мы, христиане, конечно же, не верим, что прикосновением к железу возможно повлиять на судьбу, будь то злую или добрую, да только шляпка гвоздя под моими пальцами отполирована до блеска. — А насчет саксов — это правда? — спросил я.

Игрейна кивнула.

— Дерфель, они все ближе. Я снова взялся за гвоздь.

— Так предупреди мужа, чтобы вострил копья.

— Он в предупреждениях не нуждается, — сурово отрезала королева.

Кончится ли когда-нибудь эта война? Сколько живу на свете, бритты всегда воевали с саксами, и хотя мы однажды одержали над ними великую победу, за последующие годы мы потеряли еще больше земель, а вместе с землями исчезают предания, связанные с долинами и холмами. Ведь история — это не просто сложенная людьми повесть; история крепко-накрепко скреплена с землей. Мы называем холм именем героя, там погибшего, называем реку в честь принцессы, что спасалась от погони вдоль ее берегов, а когда древние имена исчезают, предания уходят вместе с ними, и новые названия уже не несут в себе памяти о прошлом. Саксы захватывают нашу землю и нашу историю. Они распространяются, как зараза, а Артура нет с нами более, и некому защитить нас. Артур, бич саксов, владыка Британии, человек, кого любовь ранила сильнее, нежели меч и копье. Как же мне его недостает!

В день зимнего солнцестояния мы молимся, чтобы боги не оставили землю в великой тьме. В самые холодные и мрачные зимы молитвы наши зачастую звучали стонами отчаяния, а уж тем более в том году, в преддверии атаки саксов, когда мир словно омертвел под панцирем льда и снежного наста. Для тех из нас, кто принадлежал к числу посвященных Митры, солнцеворот заключал в себе двойной смысл: ведь в эту самую пору родился наш бог. После пышного праздничного пиршества в Дун Карике я отвел Иссу в западные пещеры, где мы свершали наши самые торжественные обряды, и там посвятил его в культ Митры. Он с честью выдержал испытания и был принят в отряд избранных воинов, причастных к божественным мистериям. После того мы попировали всласть. В том году быка убил я: сперва подрезал ему поджилки, обездвижив зверя, а затем размахнулся топором в низкой пещере и перерубил ему хребет. У быка, как сейчас помню, печень оказалась сморщенная, ссохшаяся, что считалось дурной приметой, ну да той студеной зимой добрых примет вообще не было.