Холодный дом - Чарльз Диккенс

Как-то раз утром я вместе с Чарли отправилась в Сомерс-Таун. Чем ближе я подходила к знакомому дому, тем больше мне хотелось повернуть вспять, – ведь я предвидела, как безнадежны будут мои старания повлиять на мистера Скимпола и как много шансов на то, что он нанесет мне жестокое поражение. Тем не менее я решила, что делать нечего, – раз уж я пришла сюда, отступать поздно. Дрожащей рукой я постучала в дверь, повторяю – рукой, потому что дверной молоток исчез, и после длительных переговоров меня впустила какая-то ирландка, которая стояла во дворике и, пока я стучала, кочергой отбивала крышку от бочки для воды, должно быть на растопку.

Мистер Скимпол лежал в своей комнате на диване, поигрывая на флейте, и при виде меня пришел в восторг. Кто же должен принимать меня, спросил он? Которую из его дочерей я предпочла бы видеть в роли церемониймейстера? Дочь Насмешницу, дочь Красавицу или дочь Мечтательницу? А может быть, я хочу видеть всех трех сразу в одном роскошном букете?

Уже наполовину побежденная, я ответила, что, с его разрешения, хотела бы поговорить с ним наедине.

– Дорогая мисс Саммерсон, с величайшей радостью! – отозвался он, подвигая свое кресло поближе ко мне и сияя очаровательной улыбкой. – Но, разумеется, говорить мы будем не о делах. А стало быть, об удовольствиях!

Я сказала, что, конечно, пришла не по делу, но тема нашего разговора будет не из приятных.

– Если так, дорогая мисс Саммерсон, – промолвил он с самой искренней веселостью, – вы про нее и не говорите. К чему говорить о вещах, которые нельзя назвать приятными? Я никогда о них не говорю. А ведь вы гораздо приятнее меня во всех отношениях. Вы приятны вполне; я же не вполне приятен. Поэтому, если уж я никогда не говорю о неприятных вещах, так вам тем более не к лицу о них говорить! Итак, с этим покончено, давайте поболтаем о чем-нибудь другом.

Мне было неловко, но я все-таки решилась сказать, что хочу говорить о том, для чего явилась сюда.

– Я сказал бы, что это ошибка, – промолвил мистер Скимпол с легким смехом, – если бы считал, что мисс Саммерсон способна ошибаться. Но я этого не считаю!

– Мистер Скимпол, – начала я, глядя ему в глаза, – я так часто слышала от вас самих, что вы ничего не смыслите в житейских делах…

– То есть в наших трех друзьях из банкирского дома – Фунте, Шиллинге и… как бишь зовут младшего компаньона? Пенс? – принялся шутить мистер Скимпол. – Правильно! О них я не имею ни малейшего представления!

– Так, может быть, вы не посетуете на меня за навязчивость, – продолжала я. – Но, мне кажется, вы обязаны знать, что Ричард теперь обеднел.

– Боже мой! – воскликнул мистер Скимпол. – Но я тоже обеднел, как мне говорят.

– И что дела его очень запутаны.

– Как и мои – точь-в-точь! – отозвался мистер Скимпол с ликующим видом.

– Ада, естественно, этим очень встревожена и, вероятно, тревожится еще больше, когда вынуждена принимать гостей; а Ричарда никогда не оставляет тяжкая забота; ну вот я и решила взять на себя смелость сказать вам… не можете ли вы… не…

Мне было очень трудно высказаться до конца, но мистер Скимпол взял мои руки в свои и с сияющим лицом очень быстро докончил мою фразу:

– Не бывать у них? Конечно, не буду больше бывать, дорогая мисс Саммерсон; безусловно не буду. Да и зачем мне у них бывать? Если я куда-нибудь иду, я иду, чтобы получить удовольствие. Я никогда не хожу туда, где буду страдать, потому что я создан для удовольствий. Страдание само приходит ко мне, когда хочет. Надо сказать, что в последнее время я почти не получал удовольствия, когда заходил к нашему милому Ричарду, а вы так практичны и проницательны, что объяснили мне, почему так вышло. Наши молодые друзья утратили ту юношескую поэтичность, которая некогда была в них столь пленительной, и начали думать: «Вот человек, которому нужны фунты». Это правда; мне то и дело нужны фунты – но не для себя, а для торговцев, которые то и дело норовят получить их с меня. Далее, наши молодые друзья понемножку становятся меркантильными и начинают думать: «Вот человек, который уже получил фунты… то есть взял их в долг», – а я и вправду брал. Я всегда занимаю фунты. Выходит, что наши молодые друзья, опустившиеся до прозы (о чем приходится очень пожалеть), так сказать, вырождаются, лишаясь способности доставлять мне удовольствие. А раз так, с какой стати я к ним пойду? Смешно!

Сияющая улыбка, с какой он, разглагольствуя, поглядывал на меня, и бескорыстно-благожелательное выражение его лица были просто поразительны.

– А кроме того, – продолжал он свои рассуждения тоном безмятежной уверенности в себе, – если я не иду туда, где буду страдать, – а пойди я туда, я поступил бы чудовищно, наперекор самой сущности своей жизни, – так зачем мне идти куда-то, чтобы причинять страдания другим? Если я навещу наших молодых друзей теперь, когда они в неуравновешенном состоянии духа, я причиню им страдание. Мое общество будет им неприятно. Они могут сказать: «Вот человек, который занимал фунты, но не может вернуть эти фунты», – чего я, разумеется, не могу, – и речи быть не может! Если так, вежливость требует, чтобы я к ним не ходил… я и не буду ходить.

Кончив свою речь, он с чувством поцеловал мне руку и поблагодарил меня. Только утонченный такт мисс Саммерсон, сказал он, помог ему разобраться во всем этом.

Я была очень смущена, но решила, что раз уж я добилась своей главной цели, мне все равно, что он столь извращенным путем пришел к единомыслию со мной. Мне нужно было, однако, сказать ему еще кое о чем, и тут уж я была уверена, что меня ничем не смутишь.

– Мистер Скимпол, – начала я, – осмелюсь сказать еще кое-что перед тем, как уйти: недавно я с удивлением узнала из самых достоверных источников, что вам было известно, с кем ушел бедный больной мальчик из Холодного дома, и что вы в связи с этим согласились принять подарок. Я не сказала об этом опекуну из боязни его огорчить; но вам я могу сознаться, что очень удивилась.

– Не может быть! Неужели вы действительно удивились, дорогая мисс Саммерсон? – переспросил мистер Скимпол, шутливо поднимая брови.

– Очень.

Он немного подумал об этом с приятнейшим и чуть лукавым видом и наконец, окончательно отказавшись понять мое удивление, проговорил самым чарующим тоном:

– Вы знаете, я сущее дитя. Скажите, почему же вы удивились?

Мне не хотелось объяснять все подробно, но мистер Скимпол сам попросил меня об этом, потому-де, что ему очень любопытно это знать, и я в самых мягких выражениях, какие могла придумать, дала ему понять, что он тогда погрешил против своих нравственных обязанностей. Это показалось ему очень интересным и забавным, и он отозвался на мою речь словами: «Неужели правда?» – сказанными с неподдельным простодушием.

– Вы же знаете, что я не могу отвечать за свои поступки, нисколько на это не претендую. И никогда не мог. Ответственность – это такая штука, которая всегда была выше меня… или ниже, – пояснил мистер Скимпол, – я даже не знаю точно, выше или ниже; но, насколько я понимаю, наша дорогая мисс Саммерсон (которая отличается практическим здравым смыслом и ясностью ума) намекает, вероятно, на то, что я тогда принял деньги, не так ли?

Я опрометчиво согласилась с этим.

– Ага! В таком случае, – проговорил мистер Скимпол, качая головой, – я, как видите, безнадежно не способен уразуметь все это.

Я решила уйти и встала, но добавила еще, что нехорошо было променять доверие опекуна на взятку.

– Дорогая мисс Саммерсон, – возразил мистер Скимпол с неподражаемой наивной веселостью, – никто не может дать взятку мне.

– Даже мистер Баккет? – спросила я.

– Даже он, – ответил мистер Скимпол. – Никто не может. Деньги для меня не имеют никакой цены. Я ими не интересуюсь; я в них ничего не смыслю; я в них не нуждаюсь: я их не берегу… они уплывают от меня мгновенно. Как же можно дать взятку мне?

Я сказала, что думаю иначе, хоть и не способна с ним спорить.

– Напротив, – продолжал мистер Скимпол, – в подобных случаях я как раз стою выше прочих людей. В подобных случаях я способен действовать, руководствуясь философией. Я не опутан предрассудками, как итальянский младенец свивальниками. Я свободен, как воздух. Я, как жена Цезаря, чувствую себя выше всяких подозрений.

Он так легко, с такой шаловливой беспристрастностью убеждал сам себя, жонглируя своей аргументацией, словно пуховым шариком, что в этом с ним, пожалуй, не мог бы сравниться никто на свете!

– Рассмотрите этот случай, дорогая мисс Саммерсон. Вот мальчик, которого привели в дом и уложили на кровать в таком состоянии, которое мне очень не нравится. Когда этот мальчик уже на кровати, приходит человек… точь-в-точь как в детской песенке «Дом, который построил Джек». Вот человек, который спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на кровать в состоянии, которое мне очень не нравится. Вот банкнот, предложенный человеком, который спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на кровать в состоянии, которое мне очень не нравится. Вот Скимпол, который принимает банкнот, предложенный человеком, который спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на кровать в состоянии, которое мне очень не нравится. Вот факты. Прекрасно. Должен ли был вышеозначенный Скимпол отказаться от банкнота? Почему он должен был отказаться от банкнота? Скимпол противится, он спрашивает Баккета: «Зачем это нужно? Я в этом ничего не смыслю; мне это ни к чему; берите это обратно». Баккет все-таки просит Скимпола принять банкнот. Имеются ли такие причины, в силу которых Скимпол, не извращенный предрассудками, может взять банкнот? Имеются. Скимпол о них осведомлен. Что же это за причины? Скимпол рассуждает следующим образом: вот дрессированная рысь – энергичный полицейский инспектор, неглупый человек, который весьма своеобразно проявляет свою энергию, отличаясь тонкостью замыслов и их выполнения; который ловит для нас наших друзей и врагов, когда они от нас убежали; возвращает нам наше имущество, когда его у нас украли; достойно мстит за нас, когда нас убили. Занимаясь своим искусством, этот энергичный полицейский инспектор преисполнился непоколебимой веры в деньги – он находит их очень полезными для себя и приносит ими большую пользу обществу. Неужели я должен расшатывать эту веру Баккета только потому, что у меня самого ее нет; неужели я стану умышленно притуплять оружие Баккета; неужели я решусь буквально парализовать Баккета в его будущей сыскной работе? И еще одно. Если со стороны Скимпола предосудительно взять банкнот, значит, со стороны Баккета предосудительно его предлагать – и даже гораздо более предосудительно, так как Банкет опытнее Скимпола. Но Скимпол стремится уважать Баккета; Скимпол, хоть он и человек маленький, считает необходимым уважать Баккета для поддержания общественного строя. Государство настоятельно требует от него доверять Баккету. И он доверяет. Вот и все!