Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Куцая зарисовка в блок-нотике, – спохватился Соснин, – не документ; вспомнил, что надлежало составить акт обследования квартиры-угрозы.

Достал из кармана загодя отпечатанный бланк, им предусмотрительно и не без задней мысли всех, кто отправлялся по адресам жалобщиков, снабдил Фофанов: выдавая бланк, сложил на вздутом животе, с которым не справлялся кожаный ремень, жирные руки, издевательски осклабился, мол, пообщайтесь-ка, Илья Сергеевич, коли вы такой умный, с разгневанным населением; Соснин разгладил ладонью оттиск схематичного скелета башни – вертикаль-ствол и этажи-ветви.

Отсчитал шестую снизу горизонталь, перерисовал из блок-нотика аксонометрию с раздвоенной трещиной, вписал в табличку размеры, визуальные характеристики. Казалось, трещина, пока чайком баловались под музыку молотка, дрели и прочие шумы роевой жизни, удлинялась, расширялась, но кто бы объяснил, почему он наново не измерил? Позорно торопился унести ноги?

Дата, роспись.

И Анна Витольдовна приложила к глазам очки – подписалась. – Не рассыплется в пух и прах? Поморщилась. – Поздно, а колотят, сверлят, долбят.

– Ещё кто-то из жильцов жалуется?

– Только попусту чертыхаются, мягко говоря, – потёрла носик, с лихой безнадёжностью махнула бесплотной ручкой, – соседи все, как на подбор, беззаветно пьющие, им трещины нипочём, коли и головушки в потёмках расшибить не боятся – лампочки вывинчивают на лестнице, продают у винного магазина. Вздохнула. – И медные цацки с лифтовой лебёдки откручивают.

прощание

Коснулся губами тыльной стороны иссохшей ладошки с коричневатыми, как у осеннего листа, пятнышками. Анна Витольдовна подняла выпуклые молочно-голубые глаза – старинная потрескавшаяся глазурь запечатлела бессловесную жалобу.

– Успокоили, немножко, не совсем, но всё-таки успокоили, надеюсь, дом не повалится, – пугливо, быстро-быстро посмотрела на трещину, хотя не перекрестилась, – и спасибо, спасибо, ваш приход заставил оглянуться назад, столько вспомнить, я, конечно, поддалась хронической национальной болезни, как кто-то из умных людей сказал, мы, русские, любим прошлое, ненавидим настоящее, будущего боимся, однако прошлое-то пострашнее вампира, благоразумнее не вспоминать, молчать в тряпочку, – спешила договорить, а Соснин, эдакий Гулливер, смотрел на неё, маленькую-маленькую, откуда-то издали, сверху, словно не топтался рядышком, одеваясь в тесной, придавленной потолком прихожей. Прыткая, – назло распухшим из-за отложений солей суставам. И неправдоподобно маленькая – в культурный слой вросшая? Светлые узкие брючки, обтянутый ворсистым свитерком торсик, платок от Иды Рубинштейн, сползавший с плечика; серебристый пучок волос… Обескровленная воспоминаниями, пошатывалась – упрямо сопротивлялась равнодушному бесшумному ветерку, а он сносил её, уносил.

– …вам на память, берите, берите, вы – законный наследник как-никак, уверяю, и останется, сохранится, – суетилась Анна Витольдовна, неумело скатывая в трубку зеленовато-дымчатую шпалеру с парком, домиком-пряником на пригорке, сбегающей невесть кому навстречу воздушно-розовой девочкой. Виновато улыбнулась. – Я бы и Соничкину мебель вам отдала, буль хотя бы, да жучок съел, труха. Вы понимаете по-немецки? И в комнатку шатнулась, и толстую книжищу о толковании сновидений снова с полки сняла. – Еле-еле понимаю, вовек мне такие премудрости не одолеть, – отнекивался Соснин. – Ну ладно, ладно, тяжело будет тащить всё сразу, и скользко на улице, в другой раз возьмёте, вы и писем-то малую часть прочли.

не к месту, не ко времени

В носу опять защипало-защекотало – что же ещё останется? Акварели – точнее: акварель, тушь – от Бакста? Так, буль не в счёт. Тогда комод, буфет с канделябром, которые вывезут в комиссионку? А взгляды, улыбки, слёзы… прыжки, вращения? Всё – в пух и прах? Да, куда подевались Сонечкины прыжки-полёты, волшебные позы Иды?

И вдруг он похолодел, опознавая в Анне Витольдовне персонаж, коим в угоду неведомым ему пока, словно существующим до времени где-то независимо от него сюжету, композиции он будет волен распоряжаться, – хрупкую жизнь зацепит кончик пера и, если – не дай бог – что-то стрясётся с ней, сколько других жизней, заселяющих её память, исчезнут, скольких он за милую душу вычеркнет! Где он был только что? Брёл сквозь царство теней, они колебались, расплывались, обволакивали, он, испытывая неожиданные муки вменяемости, почему-то видел Анну Витольдовну опять-таки издалека, сверху, чуть ли не из заоблачных высей; она отшатывалась от шорохов, её била дрожь, словно её пытали электрическим током-шоком, а стены не защищали – пугали; и тут прошмыгнул у ног Соснина бело-рыженький хомячок, раздавленный в довоенном детстве случайным велосипедным колесом дачника, и прошиб стыд, хотя постыдные мысли, сравнения сплошь и рядом донимали его, но отогнать их, забыть не мог; беззащитность его детской привязанности и её старческая беспомощность сошлись и будто бы сквозь сон донеслось. – Удивительное сходство, просто копия. И… – Не поскользнитесь… вчера в яму, полную ледяной воды, угодила.

И, пожалуй, не на тёмной, хоть глаз выколи, лестнице, по которой он опасливо спускался через минуту с подаренным рулоном подмышкой, ещё в прихожей поплыло под бередящий мотивчик вагонное окно с застывшим, как восковая фигура, дядей.

представления (впотьмах)

И всё-таки дверь захлопнулась.

Нащупал прохладный пластмассовый поручень.

Не всплыви ни с того, ни сего картинки из разных лет, он и не помышлял бы… да, прошлое – вампир, точно заметила. А связи, – бормотал он, – поверхностные ли, глубинные не дано отрубить, не рубанув по живому. И любой сочинитель эти связи, случайно и мельком обозначенные вроде бы жизненным сплетением судеб, затем передумывает по-своему усмотрению, выдумывает наново, всё явственней ощущая, что вне его фантазий они отсутствуют – мир излучает аритмичные импульсы, травмирует сознание, оно, сознание, неутомимо расширяя представления о мире, сотворяет свои миры. И опять суеверный трепет, опять, как в детстве, как в юности, замирает сердце – тайна рядышком, стоит протянуть руку и коснёшься её…какая она, тайна? Колючая? Шелковистая, как девичья грудь? Сколько нитей, перевязанных друг с другом имён… И что с того? А то хотя бы, что уже не до растрескавшихся конструкций мироздания, строгих законов всемирной неразберихи! – Гулливер догадывался, что ещё в сладком утробном сне был по рукам-ногам опутан невидимками-лилипутами; чуя фатальную зависимость от тонюсеньких, но сверхпрочных, не рвущихся ни в какую пут, холодея от причастности к хитросплетениям придуманных и подлинных судеб, чуть не ступил в лужу свежей блевотины.

Метнулась, взлетела по ступеням, обдав перегаром, тень с мусорным ведром. Вцепившемуся в перила Соснину мигом опостылела извечная избранность сочинительства; самозабвенно раскалываясь, дублируя осколки в дробности персонажей, человек-пишущий нет-нет, да ловится на том, что и сам-то он дубликат, подчас неловкий и бестолковый, что своей подопытной и – для самого себя – поднадзорной жизнью, он, сколько не оригинальничай, не возносись, лишь пересказывает чужие жизни, впутываясь в чудовищный плагиат природы, культуры, пока последний вздох, стон не освободит из паутины угроз и соблазнов, которую плетёт мысль.

поздно, туман и изморось

Фу-у, чёрт! – жадно вдохнул сырой воздух, ещё, ещё, – фу-у, чёрт, так и не узнал сюжет романтической истории: почему помолвка не привела к свадьбе?

Но не возвращаться же, пути не будет.

Обернулся – верхушка башни, словно обломалась, тонула в тумане. Ладно, в другой раз всё разузнает. Совпадений, подробностей и так набралось с три короба, а новелла всё ещё нелепа, в самом начале топчется.

В пустынной мутной перспективе обнадёживающе мигал трамвай.

Боясь поскользнуться, припустил трусцой к остановке.

номенклатурная новость из Смольного (подоспела к третьему заседанию комиссии)

Какая там новелла!

Все побочные мыслишки наутро вылетели из головы, еле успел к началу заседания, чтобы вручить Фофанову обмеры на бланке, табличку с характеристиками трещины; листки Соснина легли в стопку бумажек, которая уже лежала на столе, последними, сверху. Фаддеевский с Блюмингом полюбопытствовали, глянув через фофановское плечо на поведение трещины, которое запечатлел Соснин.

В глазах Блюминга застыл ужас.

А Фаддеевский не удержался от комментария. – К-когда Р-р-ренат С-самсонович п-п-п-п-позвонил, к-казалось, ч-что он опасность п-п-п-реувеличивает, п-потом, н-на об-б-бследовании, я д-д-думал, что м-мои ад-д-дреса с-с-с-самые з-запущенные, а т-тут т-т-того х-хуже… И к-как люди т-т-терпят т-такое? Т-т-т-тут в-в-всем п-помозговать п-п-придётся, чтоб-б-бы от об-б-б-брушения у-у-удержать!