Дом Цепей - Стивен Эриксон

Так за какой уступ я цепляюсь так отчаянно? Почему твержу себе, что спасение еще возможно? Что могу вернуться… снова найти место, где нет безумия, где нет смущения.

Место… детства».

Она стояла в главном зале, позади служащее троном кресло — холодные подушки, сухие подручники. Она стояла пленницей чужих доспехов. Она почти видела богиню, желающую объять ее со всех сторон — не материнскими объятиями, нет, вовсе нет. Эти объятия ее удушат, лишат всякого света, последних проблесков самосознания.

Эго заковано в ненависть. Внутрь не заглянуть, да и наружу почти не выглянуть. Ее походка — шатания, напряженные и неловкие, песня ржавых застежек и скрипучих ремешков. Ее зубы блестят в тенях, но это улыбка трупа.

«Фелисин Паран, смотрись же в зеркало — к своей погибели».

Снаружи прокрался первый свет зари. И Ша'ик потянулась к шлему.

* * *

Л'орик уже различал позиции Собакодавов, вершины рвов и мощеные пандусы. Ни движения в сером свете зари. Странно, хотя и не удивительно. Прошедшая ночь самого закаленного солдата заставит бояться взгляда в небо, не позволит вылезти из укрытия к обыденным хлопотам нового дня.

И все же было в окопах нечто странное.

Он зашагал вдоль гребня туда, где Ша'ик расположила передовой пост, чтобы следить за битвой. У верховного мага ломило кости. Мышцы стонали от боли при каждом шаге.

Он молился, чтобы она была там.

Молил богиню услышать его слова, его предупреждение и, наконец, его предложение.

Все повисло на грани. Тьма была побеждена… как-то. Он удивился, но времени на бесполезные раздумья не было. Исковерканный фрагмент Куральд Эмурланна пробуждается и богиня готова прибыть, потребовать его себе. Создать трон. Пожрать Рараку.

Призраки еще кишели в тенях, воины и солдаты десятков давно погибших цивилизаций. С необычным оружием, тела скрыты странными латами, лица милосердно утаены резными забралами. Они пели, хотя таноанская песнь стала задумчивой, траурной, звуча тихо как вздохи ветра. Подъемы и падения, речитатив, наводивший на Л'орика ужас.

За кого они будут драться? Зачем они здесь? Чего хотят?

Песня принадлежит Сжигателям Мостов. Но, похоже, сама Святая Пустыня взяла ее себе, переняла множество эфирных голосов. Каждая душа, падшая в битвах бесконечной истории пустыни, явилась ныне сюда.

На грань.

Он был уже у подножия холма Ша'ик. Там и тут стояли, горбясь, воины пустыни в охряных телабах — копья подняты, на железных остриях блестит роса. Солнце пробилось на восточный горизонт. Справа от Л'орика строились отряды кавалерии Маттока. Кони плясали, беспокойные ряды постоянно сбивались. Верховный маг не мог разглядеть самого Маттока — как не мог, осознал он внезапно и покрылся холодным потом, разглядеть и знамен родного племени воеводы.

Услышав топот коней, он обернулся, увидев Леомена, одного из его офицеров и Тоблакая.

Тоблакай скакал на джагском жеребце, огромном и великолепном в природной дикости. Животное двигалось размеренно, очень подходя усевшемуся ему на спину гиганту.

А гигант был не в лучшей форме. Чудесным образом исцеленный, но еще не оправившийся от ужасных ран. Багровые руки изглоданы. Ногу погрызли некие злобные, чудовищные челюсти.

За конем Тоблакая влачились какие-то предметы, подскакивая на концах цепей. Глаза Л'орика выпучились, когда он понял, что это.

Карса убил Дераготов. Забрал головы.

— Л'орик! — прохрипел Леомен, натягивая удила. — Она наверху?

— Не знаю, Леомен Молотильщик.

Все трое спешились. Л'орик заметил, что Тоблакай бережет раненую ногу. Это сделали челюсти пса. И тут он увидел каменный меч за спиной великана. «Ага, это действительно он. Думаю, Увечный Бог сделал ужасную ошибку…

Боги, он убил Дераготов».

— Где прячется Фебрил? — спросил Леомен, пока все четверо поднимались по склону.

Тоблакай ответил: — Мертв. Забыл тебе рассказать обо всем. Я его убил. И Бидитала убил. Убил бы Руки Духа и Корболо Дома, да не смог найти.

Л'орик потер рукой лоб, и ладонь стала сырой, маслянистой, хотя он видел свое дыхание в холодном воздухе.

Тоблакай неумолимо продолжал: — Когда я пошел в шатер Корболо, нашел Камиста Рело. Его умертвили. Как и Хенарас.

Л'орик опомнился. Сказал Леомену: — Ты получил приказы Ша'ик? Разве твое место не среди Собакодавов?

Воин хмыкнул: — Может быть. Мы как раз от них.

— Все мертвы, — вмешался Тоблакай. — Перебиты в ночи. Призраки Рараку утомились, хотя никто не решился им сопротивляться. — Он грубо хохотнул. — Руки Духа мог бы тебе сказать: у меня есть свои призраки.

Л'орик споткнулся, схватил Леомена за руку. — Перебиты? Все?!

— Да, Верховный Маг. Удивительно, что ты не знал. Но у нас еще есть воины пустыни. Еще можно одержать победу, но не здесь, не сейчас. Значит, нужно убедить Ша'ик уйти…

— Невозможно, — отрезал Л'орик. — Богиня идет, она почти здесь. Слишком поздно, Леомен. Еще немного, и будет поздно для всего…

Они оказались на вершине.

И там стояла Ша'ик.

В шлеме и доспехах, спиной к ним. Смотрела на юг.

Л'орику захотелось плакать. Ибо он увидел то, чего не могли видеть спутники. «Я не вовремя. О боги подлые…» — Тут он скакнул вперед, портал садка засверкал вокруг — и маг пропал.

* * *

Богиня не потеряла памяти. О нет, ярость вылепила подобия воспоминаний, каждая подробность насмешливо отчетлива и подобна реальности, как деревья каменного леса. И она могла заботиться о них, лелея ненависть как любовную песню, наслаждаясь близким, неизбежным убийством — хотя тот, кто навредил ей, если не мертв, то оказался в таком месте, что потерял всякое значение.

Ненависть — вот всё, что имеет значение. Ее гнев и ее слабости. О, другие в племени игрались так очень долго. Тела в мехах скользили от хижины к хижине, когда лето зажигало звезды, и сама она не раз раздвигала ноги перед чужим мужем или рьяным неуклюжим юнцом.

Но сердце ее было отдано одному мужчине, мужу. Этот закон свят.

Ох, он был таким ранимым. Руки следовали за чувствами, создавая запретное подобие другой женщины, там, в потаенных местах. Он привык сжимать руками свое сердце и дарить другой — не вспоминая о той, что когда-то уже получила его сердце.

Другая, что даже не подарила ему в ответ свое сердце — уж она позаботилась, все эти злые слова и решительные обвинения… Хватило, чтобы ту изгнали навеки.

Но не раньше, чем сучка убила всех родичей, кроме одного.

Глупый, тупой мужчина, отдавший любовь такой женщине.

Ярость не умерла в Ритуале, не погибла, когда ее — слишком израненную, чтобы ходить — отсекли от Обета и бросили в месте вечной тьмы. Каждый любопытствующий дух, что слышал рыдания и подползал, сочувствуя… что ж, они питали ее голод, она забирала их силу. Слой за слоем. Ибо они тоже были слишком глупыми, тупыми, неуверенными в себе и готовыми тратить силы на бесполезную чепуху. А у нее была цель.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});