Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

ехал в отдалении, не решаясь сразу приблизиться к девушке и заговорить. Потом он спрыгнул с седла и, ведя коня в поводу, подошел к обочине дороги. Искоса посмотрел на девушку, покашлял в кулак и сказал:

— Эй, сестрица, лопатину-то свою сюда давай, на седло положим… Ишь замызгала как… Не приведи бог…

— Лопатину? — переспросила девушка.

— Лопатину, говорю, давай… В походе и иголка — тяжесть, — сказал Фома и протянул руку, чтобы взять пальто.

— Да нет… Что вы? К чему же… — сказала девушка. — Вы при деле…

— Мое дело уже позади осталось, — сказал Фома, едва не насильно отобрал у девушки пальто и перекинул его через седельную подушку.

Несколько минут он шел рядом с девушкой, молчал, хмурился, покусывал губу, потом спросил:

— Звать-то тебя как?

— Наталья.

— Значит, Наталья, — сказал Фома и неодобрительно посмотрел на ее скользящие по грязи ноги. — Сама-то из деревни или городская?

— Городская, — сказала Наталья. — Я при заводе жила, в заводском поселке.

— Тянись! Тянись! — обернувшись, крикнул Фома на лениво плетущуюся сзади лошадь и дернул повод. Потом он покосился на Наталью и сказал:

— Оно и видать, что городская… Как же ты эдак дойдешь?

— Дойду как-нибудь… Ничего, это я в тюрьме маленько ослабла…

Фома снова нахмурился, молча прошагал десятка три шагов, потом спросил:

— А за что же они тебя в тюрьму посадили и на каторгу везли?

— За что и всех, красной посчитали, — сказала Наталья. — А потом в тюрьме рукавицы для ихних солдат шить отказалась и баб на это же подбила…

— Вот как… — сказал Фома и внимательно с ног до головы оглядел Наталью, будто только теперь увидал ее. — И много присудили?

— Двадцать пять лет…

— Им бы двадцать пять колов в глотку… — в сердцах сказал Фома, и плохое слово готово было сорваться с его губ, но он сдержался и только глухо кашлянул.

— Да ведь и часа каторги не пришлось отбывать… — сказала Наталья. — Вам спасибо, во-время нагрянули…

— Ладно так обернулось, — сказал Фома и стал глядеть в землю.

Жалость томила Нехватова. Наталья казалась ему слабой и беспомощной, словно ребенок, и собственная сила была Фоме как бы в укор. Он готов был уступить Наталье своего коня, но не решался. Старинный казацкий закон запрещал женщинам садиться в боевое седло воина. Фома знал, что уступи он только своего коня этой девушке, и все казаки отряда осмеют его. Он старался не смотреть на Наталью, хмурился, глядел в землю и молчал.

А Наталья шла все медленнее, все тяжелее ступала, и ноги ее беспомощно скользили по размякшей глине. И вдруг она споткнулась и припала на колено, коснувшись рукой мокрой земли.

Фома искоса посмотрел на нее, поморщился, как от сильной боли в висках, потом в ожесточении махнул рукой и сказал решительно:

— Садись-ка, поезжай… В седле-то умеешь?

— Сумею, — робко сказала Наталья. — А вы-то как?

— Мы привычные, побольше хаживали…

Нехватов помог Наталье сесть в седло, закинул поводья на шею лошади и, сказав: «Держи!», пошел стороной с таким видом, словно и лошадь была не его и о седоке он ничего не знал.

«Смеются… — думал он, боясь взглянуть назад. — Небось, видели и начнут теперь зубы скалить да гудеть: «Фома, мол, седло оскоромил — бабу в него посадил…»

Нехватова так и подмывало посмотреть на едущих позади казаков, но он лишь ниже опускал голову и уторапливал шаг. Только уже далеко отойдя от колонны вперед, он осмелился оглянуться.

Сначала Фома ничего не мог разобрать. Освобожденные арестанты — женщины и мужчины — перемешались с партизанами и шли общей толпой. Там и тут среди двигающихся пешеходов поднимались фигуры всадников.

Фома остолбенел от изумления. Вглядевшись, он увидел, что все всадники были женщины.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Солнце припекало жарко и так раскалило станционный перрон, что асфальт сделался мягким и на нем отпечатывались следы часового, марширующего взад-вперед перед салон-вагоном.

И на перроне и на самой станции царила та томительная тишина, какая обычно царит на маленьких станциях в знойные июльские дни, когда нет поездов и вся жизнь замирает под палящими лучами солнца.

Все окна в салон-вагоне были открыты, работали вентиляторы, и все-таки было душно.

Колчак ходил по разостланной вдоль вагона бархатной дорожке, останавливался у окна, нахмурившись, смотрел на темные следы часового и снова принимался ходить.

Он был удручен неудачами на фронте и ожидал Гайду, с которым предстоял тяжелый и неприятный разговор.

Гайда опаздывал. И это казалось Колчаку подтверждением его подозрений. Он больше не верил Гайде. В кармане у него лежало секретное донесение начальника контрразведки. В донесении говорилось, что Гайда нелестно отзывается о верховном правителе, что привлекает на свою сторону всех скрытых врагов адмирала и что в штаб свой подобрал так называемых либеральных офицеров, которые открыто толкуют о неспособности адмирала управлять Сибирью и о предстоящей смене правительства.

«Может быть, он хочет свалить меня и стать на мое место? Может быть, он решил идти на открытый разрыв и поэтому не является по моему вызову?» — думал Колчак, в десятый раз подходя к окну и глядя на шагающего часового.

Но не поведение самого Гайды тревожило Колчака, его беспокоил и мучил вопрос: какие силы стоят за