Венки Обимура - Елена Грушко

— Диво дивное! Никогда такого не видывала!

А Егор смотрел на нее. Господи! Кто это? Это — Юлия! И даже не покорность неожиданная смутила его, а вот эта тихая улыбка, от которой подрагивают уголки рта…

— Вам идет это. Ходите так всегда, — сказал Егор. — Подарить вам тельняшку, что ли? — Он поставил сахарницу, конфеты, заварник принес.

Юлия ахнула:

— Да это же дворец!

Чайничек был четырехугольный, расписанный зелеными и золотыми птицами. Чай дышал мятой. Глаза Юлии мягко мерцали.

— Как хорошо. Как хорошо!

Егор почувствовал, что у него руки похолодели. Кажется, дождь стихает? Нет, не может быть. Не надо! Время, не беги!.. Как утишить твой бег? Помнит ли он заговор, который замедлил бы время? Нет, Изгнанник всегда умел только торопить его: еще год, десять, сто — быстрее, быстрее! И вот теперь, когда все идет к концу, вдруг ищет иные слова. Но есть ли на свете слова кроме тех, что вдруг пришли к нему?

…Мечитесь, тоски, бросайтесь, тоски, кидайтесь, тоски, в буйную ее голову, в лик, в ясные очи, в ретивое сердце, в ее ум и разум, в волю и хотение, во все ее тело белое, во всю кровь горячую, и в семьдесят семь жилочек и поджилочек, чтоб она думала обо мне — не задумывала, спала — не засыпала, пила — не запивала, ела — не заедала, чтобы я ей казался милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной, во всякий день, во всякий час, во всякое время: на молоду, под полн, на перекрое и на исходе месяца…

Встал. Нет, что за глупости! Ведь мята в ее чашке, мята, а не присушливый девясил, не любка-ночница, не Оден-трава! Охолонись! Где спасенье?.. О, телевизор! Сколько уж не включал его — не порос ли мохом? Странно, заработал!

Застоявшийся аппарат нагревался долго, не пуская на экран изображение. Слышался только поющий на чужом наречии женский голос — и холодноватые слова переводчика:

— Всю жизнь я мечтала, чтобы кто-нибудь полюбил меня с первого взгляда. О, какое настанет счастье, думала я. Ждала годы, годы, годы. И вот наконец это случилось. Появился ты — и полюбил меня. Почему же я не радуюсь, мой милый, ведь я тоже полюбила тебя? Но были годы, годы, годы. Никуда не спрятаться от них, от того, что принесли они — и что отняли…

Юлия выключила телевизор и подошла к окну. Освещенная комната висела в воздухе за темным стеклом. Там, во дворе, росла одинокая сосна, и чудилось, Юлия стоит, не касаясь земли, около этой сосны.

Егор подошел и стал рядом. В ее влажных волосах запуталась тополиная пушинка, и надо было непременно убрать эту пушинку, но он не мог решиться коснуться волос Юлии рукой… и коснулся губами.

Она откинулась на его плечо и стояла молча. Погас свет.

И стало темно и черно. И увидел Изгнанник очертания полета. В полете был корабль. Он медленно плыл в черной ночи, сам весь темный и одинокий. И вдруг вспыхнул огонь на его борту. И еще один. И другой!.. Потянулась цепочка огней… и еще немного осталось… о Господи, о милая!.. Вот, наконец-то. Венок огней, венок счастья плывет по волнам небесной реки! Трижды вспыхнул он и погас, и выдохнул Изгнанник самое ласковое слово, какое выучил на Земле:

— Ты моя травинка. Ты моя травиночка!..

* * *

Когда Егор вошел в лабораторию, Наташа посмотрела на него с привычной робостью — и вдруг ласково улыбнулась.

— Наташа, а ведь я никогда не видел, как вы улыбаетесь, — удивился Егор.

— Я в ответ, — сказала она.

— Намек понял… — Егор стиснул зубы, пытаясь остановить шалую улыбку, но не смог.

Наташа, рассмеявшись, пошла к грядкам, а Егор достал мнемограф. Надо все-таки расшифровать вчерашнюю запись. А Дубов никогда и не узнает, что его «сновидение» записано. Можно обозначить пленку какой-то вымышленной фамилией, и потом, когда Егора Белого здесь уже не будет, никому не догадаться, чью это память разбудил аромат трав. Егор не скажет, не успеет. Сегодня ночью он принял сигнал: близок отлет. Чем же еще, как не сигналом, могло быть это видение корабля, вспыхивающего радостными огнями? Три вспышки — три дня, все правильно. Скоро, скоро!

Скоро… Почему же не почувствовал Изгнанник привычной радости? Почему ощутил он внезапную тоску, подобную выстрелу в спину? Осталось так мало — и перед разлукой встретить ее. О Боже, ведь могла она появиться раньше, могла годы и годы быть рядом, утешая его, утишая тоску по Делаварии, по Другому. У него никогда не было ни жены, ни женщины, о которой стоило бы вспомнить через неделю после разлуки. Как же он был одинок всю земную жизнь, и только на исходе ее… Да, конечно, он полюбил Юлию сразу, с первого мгновения, как увидел, но, никогда не зная любви, принял ее за ненависть. Это ведь так близко! И Юлия — тоже. «Милая, благодарю тебя. Если бы не ты, еще неизвестно, принял бы я сигнал или нет. В этот миг открылась моя душа…» Но что же теперь делать? Страшно потерять Юлию, но и представить невозможно, что он останется здесь. Этого не пережить! Но… нет, нет, пусть лучше Юлия по-прежнему ненавидит Егора. Это ведь так близко!

Он зажмурился. Ее глаза смотрели на него, как вчера. Время, беги. Лети! Спешите, дни, уходите скорее!

Наташа, с испугом поглядывая на Белого, которого словно бы подменили в минуту, тихонько вышла, столкнувшись с Голавлевым.

Небрежно улыбнувшись, он прикрыл за Наташей дверь и тотчас взял Егора в оборот:

— Признавайтесь, что вы сделали с Дубовым?

Егор хмуро пожал плечами.

— Ну не вы, конечно, а ваши травы. Поверьте, я его не первый год знаю, но был уверен, что такое сукно только моль пробьет. А тут мне показалось, что после этого сеанса он вообще будет считать делом своей жизни не только обязательно добиться строительства завода на Обимуре, но уничтожить Экспериментальный Отдел вообще, а вашу лабораторию в первую очередь. И он своего добьется, поверьте, у него такая «волосатая рука» на самом верху…

— Но мне показалось, что у Михайла Афанасьевича другое мнение. Он все-таки председатель комиссии.

— А кто, скажите, принимает всерьез Антонова и его благотворительную комиссию? Так, дань времени, глас народа и прочее. Но ведь никто там не сомневается в необходимости завода. Сколько может Обимурская область висеть на шее у страны, жить на привозных удобрениях? Правда, почему-то забывается, что вашей территории понадобится лишь 12 процентов продукции, остальное пойдет по другим областям. И почвы, кстати, здесь кислые, урожай повысится только в первые годы, а потом они начнут закисляться — у нас же удобрения вносят без меры! Чтобы восстановить их, произвестковать, потребуется столько времени, усилий! Так что финансового выигрыша от завода никакого, скорее наоборот. А загрязнение среды? Даже в проекте заложено 20 тысяч кубов сточных вод в сутки, 1200 тонн в год твердых веществ аммиака и прочей дряни, которая будет уходить в воздух. Оборачиваемость штилей — всего 45 процентов. Представляете?.. А ущерб, который будет нанесен Обимуру, уникальным нерестилищам? Лесам? И как непременное условие — уничтожение плантаций совхоза, полей Отдела?.. — кипятился Голавлев, будто Егор спорил с ним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});