Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

– Что-то не пойму, куда ты клонишь. Логичней предположить, что без защиты оказался пострадавший, а не убийца. Или ты о предопределенности?

– Сообразил наконец-то, – ворчливо отозвался он. – До чего же вы медленно соображаете! Все из-за логики вашей. Думаешь, легко с судьбою тягаться? Многие наши гибнут. Думаешь, сейчас больше воров и грабителей, чем в средние века, а, допустим, благородных философов меньше? Как бы не так! Людей больше, но пропорция зла-добра та же, – что в сообществе, что в отдельно взятом человеке. А мы как раз за отдельно взятых и боремся. Ведь тому, второму, с дорогой курткой, на роду было написано стать большим разбойником, он должен был убить двух инкассаторов и охранника, так-то вот. Если бы не моя сестра, так бы и случилось. Она вовремя отыскала мальчишку и сумела внедриться в него. Жил бы он долго, скучновато, средне-счастливо и не делал зла, но судьба – капризная функция, да еще со своеобразным чувством юмора. Столкнула его с мелкими грабителями, а те – раз, и убили нечаянно. И сестра моя погибла вместе с ним, потому что внутри была, а освободиться мы можем только в случае естественной смерти человека… Нас все меньше и меньше… А ведь дети у нас редко появляются, мы же почти всегда несвободны. Леса к тому же вырубают, болота осушают, места, где детей выращивать, совсем не осталось. Некоторые из нас, те, кто духом послабее, переселяются, хоть и нехорошо это.

– Как же так получилось, что люди ничего не знают о вас, ни легенд нет, ни упоминаний?

– Да что ты! А саламандры? – он засмеялся. – Была у нас лет шестьсот назад модная теория, дескать, дашь людям философский камень и те сами начнут совершенствоваться, а мы освободимся. Многие наши свели дружбу с алхимиками, да только из десяти алхимиков девять интересовались золотом, а не судьбой ближних… Скучно мне, тоскливо. Сестра – последняя из моей семьи, больше никого здесь не осталось. Жена с сыном еще в позапрошлом веке в Данию переселились… Скучно.

– Ты не боишься, что расскажу о тебе другим людям?

– Чего бояться? Если уж алхимикам не поверили… А ведь мы в то время такие собрания устраивали, куда там! Декларации надиктовывали толстенными манускриптами… А ты уснешь сейчас, проснешься под дождем и все забудешь.

– Постой! Расскажи о первом мальчишке! Так понимаю, это твой, – я замялся, подыскивая слово, – подопечный. Кем бы он стал, кабы ты не внедрился в его ладонь?

Он печально оглядел дальний берег, посмотрел искоса на небо, задрать голову вверх не мог, наверное. Он был совсем маленький, не больше мизинца, словно золотая искра на пожухлой от зноя траве. Аккуратно подстриженная бородка клинышком – не золотая, скорее рыжая, бледное лицо аскета и тело ящерицы с зеленоватой полоской на сияющей чешуе.

– Дождь скоро пойдет, засыпай!

Я послушно закрыл глаза, вытянул руку ладонью кверху и тотчас проверил – нет ли его в ладони. Но его уже не было видно нигде. Сильно пахло тимьяном, как всегда перед дождем.

Зверек вымысла

Сюзанне Б.

Ходит по миру зверек на мягких лапах с тонкими пальчиками и разноцветными коготками, раскрашивает его. По черному пройдет – станет черное сиреневым, по серому пройдет – глядишь, уже оранжевое. Разный мир получается, но не вполне правильный. Зато веселый. Иногда.

Лана песню поет на сцене, зал слушает. Жалостная песня, сине-зеленая, с золотыми и коричневыми крапинами – очень жалостная. Зверек плакал крапинами, пока через песню шел, а что же!

Лана недавно из тюрьмы вышла, осУжденная, как она себя называет. Два срока, последний восемь лет, за торговлю оружием – много. В тюрьме книжку написала под названием "Убегу к людям", о своей судьбе. Зверек сильно помог, прошелся лапами: разноцветная книжка. Пишет Лана, как жила в рабстве у цыган-наркоторговцев, как мучилась и влюбилась там, как бежала по снегу с отбитой почкой, и много еще чего такого пишет багряного-фиолетового, но все же не мрачного. Хоть и по снегу босиком.

А сейчас перед залом, полным людей, представляет свою книжку. Как ее представлять? Ну прочла отрывок из главы, а дальше-то что? Ведущая вопросы задает. "Дурацкие вопросы", – думают Лана со зверьком вместе, отвечают же быстро. Это ведь все равно, что ответить, главное – быстро и чтобы нескучно было. А если неправильно отвечают, ну про всякие там цыганские обряды-обычаи, так ведущая, если уж не полная дура, поправлять не станет. А полных дураков мало очень, может, вовсе нет. Когда же начинают из зала спрашивать про места, где все это случилось, ну то, что в книжке описано, – тут совсем просто, можно сказать, что нельзя места называть; если места называть, могут и другие люди пострадать от того, самой-то Лане ничего не страшно. И было ли то с Ланой на самом деле, нет ли – один зверек знает. А уж когда петь попросили – Лана ведь еще и песни сочиняет – тут всё, тут в зале плакать начали. Поет Лана хорошо, и слова чувствительные, это точно.

– Вова, – говорит ведущая на другой день приятелю-постановщику, – Вова, что это было? Ведь я ее чуть к себе домой не затащила ночевать, так хотелось человеку праздник устроить. Одна в чужом городе, куда же ей после презентации собственной книги идти? До сих пор стыдно, грызет изнутри какая-то совестная гусеница, вот, могла человеку чудо подарить, а не подарила. Стыдно, да, но знаешь, большое спасибо, что ты меня отговорил ее приглашать.

– Это-то ладно еще, – мрачненько отвечает Вова. – Но вот Игорь напрасно за коньяком бегал. Подозреваю, что у нее это было только начало, не в смысле алкоголического запоя, а в смысле куража.

– Какое могучее излучение воздействия на публику, – еще мрачнее добавляет Игорь. – Волшебное! – Игорь знает про излучение, он актер. Он публику сорок минут к появлению Ланы готовил: презентация ее книги отчего-то началась позже объявленного времени.

Но что это было, не знает никто из них, даже Ханна, у которой не глаза, а сияющие серо-голубые фонарики, неизменно доброжелательно освещающие всякую точку в пространстве.

Ханна придумала все это. Ханна уникальна, как береговые линии фьордов ее родины. Известно о Ханне мало: журналистка из Норвегии, вроде бы в ранней молодости ездила автостопом по миру, и не слишком законопослушно ездила. А сейчас Ханна ездит по российским тюрьмам. На конкурсе тюремной самодеятельности познакомилась с Ланой: Лана пела. Ту самую, сине-зеленую, с золотыми и коричневыми крапинами песню. Лана передала – тайком, действительно, тайком – свою рукопись норвежской журналистке. О том, как жила в рабстве у цыган-наркоторговцев, и много еще всякого. А тюремному начальству надоело следить за уборкой территории перед каждым приездом этой, черти бы ее взяли, журналистки, и Лану досрочно, почти на год раньше, освободили. Ханна издала Ланину книгу за свой счет, привезла Лану из маленького, но далекого городка на презентацию книги. И вот она – презентация.

– Какие наивные эти западные люди, – думает литературный критик, растягивая заказную рецензию на своем черном ноутбуке до положенных трех тысяч черненьких печатных знаков. – Верят, что черное можно добела отмыть, – и, недолго думая, начинает: "Дать деньги – легко, но подарить чудо, открыть человеку новые возможности…"

Ханна в гостиничном номере сидит с книжкой Ланы в кресле у окна, далеко-далеко синяя река Нева, поближе круглый, но вытянутый в высоту золотой купол, много ближе зеленая крыша соседнего дома. По крыше бредет зверек с тонкими пальчиками и разноцветными коготками, косится на окно: прыгнуть, нет?

– Не шали! – строго говорит Ханна. – Я все вижу.

Зверек ухмыляется и прыгает вверх, следы его коготков тянутся по небу радугой, высокой, крутой, неистово разноцветной. Вспыхивает бликами Нева, сияет купол собора.

– Давать деньги – скучно, – говорит Ханна, – а дарить чудо – весело, – и зверек мурлычет за радугой, выгибает пеструю спину. – Они здесь какие-то черно-белые. Не все, конечно. Но зачем вообще черно-белые? Весело путать клубки с разными нитями, но вовремя путать, чтобы не оборвать.

На другой день выяснилось еще, что Лана проштрафилась. К обеду выяснилось. Куда-то делись деньги от проданных экземпляров книжки, и сама Лана куда-то делась, как раз до обеда. Зверек что-то объяснял про нечестных таксистов и других нечестных, но малоубедительно, слабоват к обеду зверек был после вчерашнего куража. Никак не мог сказать, что праздник всяк понимает по-своему и что после праздника чужого, пусть и в твою честь устроенного, хочется своего, неправильного и привычного – это была бы черно-белая фраза, потому и не выговаривалась.

Лана уехала в свой далекий маленький город, даже под город, в деревеньку, где жила вдвоем с подругой, тоже бывшей осужденной. Там не было праздников, пусть непривычных, только жизнь, только нехитрое хозяйство. Деревенские соседки гоняли зверька: он мешал, он был некстати и вечно путал чужие свеженькие мотки белой шерсти. А хозяйкам – куда без шерсти? Носки не свяжешь – замерзнешь зимой-то. Налево нельзя зверьку, и направо не пускают, только вверх и дорога, где от коготков потянется по небу радуга, высокая, крутая, небывалая. Прыгнул зверек, потянулся, царапая облака. Радуга выгнулась, и Лана ушла за нее, на ту сторону.