Мистеры миллиарды - Валентин Зорин

Мракобесие и ухватки Уоллеса привлекли к нему симпатии Ханта и еще нескольких толстосумов-южан, которые принялись делать из него фигуру общеамериканского масштаба. Пост губернатора Алабамы стал для него ступенью, с которой он вознамерился шагнуть в Белый дом.

Я сказал об ухватках Уоллеса. Мне довелось довольно близко их наблюдать во время избирательной кампании 1968 года, бывать на собраниях и митингах, где он выступал, посещать его пресс-конференции и даже беседовать, что называется, накоротке. Не знаю, каков был Уоллес на ринге, но в роли политического «петуха» он действует в достаточной степени ловко. Он хорошо знает свою аудиторию, ее уровень, запросы, интересы хотя бы потому, что он сам один из них.

Уоллес — это маленький человечишка для мелких людишек. Маленький и в прямом и в переносном смысле. Ниже среднего роста, щуплый, юркий, с мелкими чертами лица и беспрестанно бегающими глазками, то и дело появляющейся на его физиономии фальшивой, будто бы приклеенной улыбкой и зычным голосом площадного оратора. Самой, пожалуй, примечательной чертой внешнего облика Джорджа Уоллеса является его непримечательность, заурядность. Мимо такого в толпе пройдешь не заметив.

На трибуне в большой аудитории он производит впечатление человека, уверенного в себе. В небольшом обществе его апломб пропадает, и он все время испытующе взглядывает на собеседника: дескать, так ли сказал, не сморозил ли чего-нибудь — неуверенность провинциала выскочки, знающего, что оказался в чужом седле не по росту, беспрестанно улыбается только ртом — в глазах ни тени улыбки — и все время неуловимым, каким-то мышиным движением остренького языка облизывает губы.

Чтобы закончить внешний портрет, добавлю, что этот суетливый человечек большой щеголь. По нескольку раз в день он меняет костюмы, преимущественно шелковые, при первой же возможности глядится в зеркальце, которое всегда носит при себе, неравнодушен к ярким цветам, его галстуки невообразимой окраски, от него на версту шибает крепкими духами, башмаки он носит на высоченных каблуках — хоть на несколько сантиметров, а длиннее. «Петуху» очень хочется, чтобы его принимали за орла.

И вот подобное ничтожество стало в конце 60-х — начале 70-х годов фигурой общеамериканского масштаба. Конечно же, немалую роль в этом играют щедроты Ханта и иже с ним. Недаром в Америке говорят, что «деньги и кобылу заставляют идти». Однако свести все дело лишь к деньгам — значит упустить проблему. Была, к примеру, в проповеди бесноватого ефрейтора какая-то притягательная для немецких бюргеров, мелких буржуа и взбесившихся мещан сила, которая на полтора десятка лет сделала истерическое кликушествовавшее ничтожество «фюрером» Германии. Видимо, отвечает и уоллесовская демагогия — антинегритянская проповедь, вопли о «забытом простом человеке», о необходимости твердой руки, чтобы «навести порядок в этой стране», — сокровенным чаяниям перепуганного американского буржуа, озлобленного трудностями жизни, не умеющего понять подлинные причины этих трудностей, мечтающего о сильной руке и готового увидеть эту «сильную руку» в горлопане из Алабамы. А тот и думает так же, как он, говорит на том же языке, без всяких там интеллигентских штучек, рассуждений — «с одной стороны», «с другой стороны», и обещает закон и порядок на следующий же день после своего появления в Белом доме.

В чем состоит сила Уоллеса, я особенно ясно увидел на одном из митингов, где он выступал. Дело происходило в крупнейшем зале Нью-Йорка, «Мэдисон-Сквер-Гарден». Огромное, напоминающее ангар помещение было до краев набито сторонниками фашиствующего демагога. Клерки, приказчики магазинов, владельцы маленьких магазинчиков, гостиниц, бензоколонок, золотушные девицы восторженным ревом встретили появление на трибуне своего кумира. Мне показалось, что собравшиеся даже не вслушивались в то, что он говорит. Узрев перед собой одного из таких же, как они сами, говорящего на том же жаргоне, с теми же ухватками, участники сборища все больше входили в раж. Короткий, энергичный уоллесовский жест, движение ладони от виска вперед — нечто среднее между ефрейторским жестом отдания чести и гитлеровским «хайль» — наэлектризовывало зал. Последние слова Уоллеса о необходимости сокрушения коммунизма, очищения Америки от негров, евреев и предателей потонули в каком-то невообразимом грохоте. Вокруг бесновались, вопили, рычали с искаженными от натуги лицами сотни человекоподобных. Вдруг рядом с собой я услышал собачий лай. Оглянувшись, увидел уже вовсе потерявших человеческий облик извивающихся девиц. Гавкали по-собачьи они. Не найдя другой формы выражения своего экстаза, они залаяли. Это было поистине страшно. Страшно до омерзения и омерзительно до ужаса. Собравшиеся здесь не хотели, не могли ощущать себя людьми. Им хотелось скорее стать на четвереньки, и от переполнявших их чувств они залаяли.

В тот вечер, мне кажется, я понял секрет успеха Уоллеса. Он в соответствии его идей, его демагогии, его облика, вкусам и чаяниям того слоя американского общества, которое поставляет рекрутов сотням фашистских организаций Америки, растущих там в последние годы повсеместно, как ядовитые грибы.

Фашизм — болезнь не национальная, а социальная. Несмотря на все различия, в капиталистической Америке она так же возможна, как и в капиталистической Германии. Конечно, нельзя фетишизировать цифру в 27 миллионов голосов, полученных Голдуотером в 1964-м, или 10 миллионов, голосовавших осенью 1968 года за Уоллеса. В доводах, приведенных за обедом в аргентинском ресторане адвокатом, несомненно, есть доля истины.

Но как быть с фашистскими и полуфашистскими организациями, число которых в Америке, по данным властей, приближается сейчас к тысяче и объединяет в своих рядах от четырех до шести миллионов членов? Как быть с массовыми истериками мракобесов, вроде той, которую мне довелось наблюдать в «Мэдисон-Сквер-Гарден»? Это тоже от дедушки к бабушке, а от бабушки к внучку? Однако бабушки и дедушки не маршировали под знаменем со свастикой американской нацистской партии; не готовились к вооруженному захвату власти, как отряды «минитменов», не разрабатывали планов массового уничтожения «расово неполноценных».

Опасным самообманом занимаются закрывающие глаза на то, что современное американское фашистское движение располагает массовой базой и опирается на нее. Массовой базой фашизма в Германии, так же как и всякого фашизма, была мелкая буржуазия. Лавочники и деклассированные элементы, мелкие буржуа города и деревни, ограниченные, озлобленные, фанатичные, легко становятся добычей ловких демагогов, за спиной которых стоят силы могущественные, как огня боящиеся, что прозревшие массы придут в движение и лишат их этого могущества.

В послевоенной Америке число людей, которых американский социолог Райт Миле остроумно и метко назвал «люмпен-буржуазией», исчисляется миллионами. Фермеры, в массе своей разоряющиеся и вынужденные продавать с молотка свои хозяйства, не выдерживающие конкуренции с могущественными компаниями мелкие предприниматели города — все они лишаются места в жизни, озлобляются, отчаиваются и, не видя подлинных виновников своих бед, нередко становятся добычей фашиствующих демагогов, твердящих, что во всех их бедах виноваты коммунисты, негры, евреи и «эти проклятые интеллигенты».

«Ну а Хант?» — скажет вдумчивый читатель. Ведь он не мелкий буржуа и тем более не разорившийся. Что привело людей, подобных ему, в ряды фашистского движения? Что заставило действовать не только из-за кулис, как большинство могущественных воротил, а вылезти на передний план?

Я пытался выяснить это у самого Ханта, понять, что заставляет его действовать таким образом, во время долгого разговора, состоявшегося у нас душным августовским днем в вестибюле фешенебельной гостиницы «Фонтенбло» на одном из самых дорогих курортов мира — в Майами-Бич во Флориде. Надо сказать, что охотился я за Хантом давно, перечитал об этом субъекте все, что можно было достать, встречался и беседовал со множеством людей, имеющих к нему какое-либо отношение, но увидеться с ним, что называется, лицом к лицу мне никак не удавалось, хотя я пускался на всевозможные, а также и вовсе невозможные ухищрения и хитрости. Уже вышло из печати первое издание этой книги, а в моем активе было лишь посещение Ханта в большой группе американских журналистов, которое происходило в такой обстановке, что мне, слава богу, хоть удалось разглядеть объект моего исследования с довольно близкого расстояния.

И вот в дни съезда республиканской партии, предшествовавшего президентским выборам 1968 года, встреча все-таки состоялась. Мой давний друг и коллега Мэлор Стуруа, корреспондент «Известий» в Америке, знал о моей длительной «охоте» за Хантом. Как-то ранним утром он ворвался в мой номер гостиницы.