Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 - Борис Носик

ЛА ФЕРТЕ-СУ-ЖУАР, ЦЕРКОВЬ

Та же дорога № 3 приведет нас из Жуара в конечный пункт нашего нынешнего путешествия – в небольшой французский город Шато-Тьери (Château-Thierry), жители которого скромно, но с достоинством называют себя «кастротеодорицианцами». Живописное местоположение города, оцепившего по кругу лесистый холм над Марной, неподалеку от своего знаменитого замка, труды и битвы бурной истории города, наконец, имя великого баснописца, чье рождение и многие годы жизни с этим городом были связаны, думается, дают законное право мирным обитателям прелестного Шато-Тьери носить имя столь гордое, хотя и труднопроизносимое (если буфетчица на пристани скажет вам, что она «кастротеодорицианка», не падайте духом).

Среди историков нет согласия, считать ли сообщение о том, что здешняя крепость была построена еще в 720 году для знаменитого шампанца Тьери IV, достоверным. Однако в том, что в 923 году граф Вермандуа запер в стенах этой крепости Карла Простодушного, историки не сомневаются. Стало быть, уже существовала к тому времени крепость. Графы Шампани расширяли ее и укрепляли в XI и XII веках. Англичане стояли под ее стенами в 1421 году (Жанна д’Арк выгнала отсюда англичан в 1429-м, Карл V сделал то же в 1544 году, герцог Майенский – в 1591-м). Город сильно пострадал в XVII веке во времена Фронды, а в 1814 году Наполеону удалось отбить возле города атаку 50 000 русских и их союзников-пруссаков, которыми командовал сам Блюхер (зато уж год спустя, под Ватерлоо, Блюхер расквитался с Наполеоном). В 1914 году (а потом снова в 1918-м) в город входили немцы. Несмотря на все эти превратности судьбы, в Шато-Тьери целы даже крепостные ворота XIV века, через которые въезжала в город Орлеанская Девственница, целы колокольня и башня Балан XV–XVI веков, цела и восстановлена больница (Отель-Дьё), построенная женой короля Филиппа Красивого Жанной Наваррской в 1304 году, целы часовня XVII века и старые надгробия, целы замечательные старинные дома на Замковой улице, и даже старинный киоск железистой минеральной воды (бесплатной) цел и бывает открыт, – в общем, немало всякой старины уцелело в этом старинном городе. Однако больше всех прочих старинных домов прославил этот город ренессансный (1559 года постройки) дом № 12 на улице Жана де Ла Фонтена, ибо именно в этом доме 8 июля 1621 года родился будущий баснописец Жан де Ла Фонтен – короче говоря, Лафонтен. Этот прекрасный дом, что неподалеку от замка, стоял тогда в окружении других прекрасных домов, и жили в них люди не бедные.

Жан Лафонтен рано потерял мать, недолгое время учился в духовной семинарии, потом женился на хрупкой (четырнадцатилетней) девице, знатная семья которой состояла в родстве с самим Расином. Это, впрочем, не спасло супругов ни от денежных трудностей (усугубленных долгами, оставленными сыну усопшим родителем), ни от развода. Должность смотрителя вод и лесов, приобретенная будущим баснописцем, приносила Лафонтену скудный доход, зато, как считают многие, помогла ему расширить свои знания о французской фауне, что пригодилось его басням, где (согласно добросовестным подсчетам французских наукознавцев) выступают 98 различных животных, которые, как и положено в баснях, ведут себя очень по-людски (что не исключает, конечно, всяческой бесчеловечности). Чтобы существовать прилично, Лафонтен, как и прочие интеллектуалы, должен был искать себе богатых покровителей и меценатов (чем он и занимался с переменным успехом до конца своих дней). Еще и не достигнув тридцатилетнего возраста, он поднес свою навеянную Овидием поэму «Адонис» знаменитому королевскому интенданту Фуке и попал в литературную свиту Фуке (в ней уже состояли Корнель, Мольер, Перро, Скаррон), оживлявшую царственный замок Во-ле-Виконт. Замок слишком царственный для министра. Отчасти поэтому царственный Фуке (а с ним и Лафонтен) были отправлены в отставку. Королевский гнев был страшен. Может, это о нем строки более поздней лафонтеновской басни:

От рыка грозного окружный лес дрожит.Страх обнял всех зверей; все кроется, бежит:Отколь у всех взялися ноги,Как будто бы пришел потоп или пожар!

(Басня-то лафонтеновская, но слог, как вы, наверное, отметили, крыловский, оно и лучше.)

Позднее Лафонтену покровительствовали (в родном Шато-Тьери) герцог Бульонский и его юная супруга Мария-Анна Манчини, племянница Мазарини; еще позднее – вдовствующая герцогиня Орлеанская, потом другие… После смерти герцогини Орлеанской Лафонтен продал здешний дом своему кузену, чтоб расплатиться наконец с отцовскими долгами. Когда ему было уже за пятьдесят, Лафонтен (вместе с Буало и Расином) перешел под покровительство фаворитки короля мадам де Монтеспан, потом под крылышко вдовствующей мадам де Ла Саблиер – ах, жизнь сочинителя трудна, как ему без покровительства сильных?

Лафонтен написал роман, он писал сказки, сочинял фривольные новеллы, либретто для сцены и еще много чего, но по-настоящему прославился он (годам этак к сорока) своими баснями. Французы обожают его басни, несмотря на то что по меньшей мере две басни французских деток заставляют до отвращения заучивать наизусть в школе (что-то вроде басен «Стрекоза и муравей» и «Волк и ягненок»). Над сюжетами своих басен Лафонтен не ломал голову: брал их живьем у давным-давно неживого Эзопа. Специалисты считают, что это никак не принижает заслуг искусного баснописца Лафонтена. В конце концов, сюжеты как собаки, они неизбежно становятся «бродячими». И вообще, сюжетов ведь существует ограниченное количество. Главное – как написано (написано же у Лафонтена лихо). А сюжет что, сюжет не возбраняется позаимствовать. Бывали времена, когда модно было даже указывать, что это вот произведение написано «по мотивам такого-то автора» (как правило, автора экзотически иностранного). Впрочем, бывали люди, которые ни за что не признавались, по чьим «мотивам» и откуда (А.Н. Толстой даже намеком не выдал, откуда взялся его «Золотой ключик»). Потом пришли времена, когда стали честно сообщать, что это, мол, собственно, «перевод», на худой конец, «вольный перевод». Но даже те из французов, кто слышали про Эзопа, вам с убежденностью объяснят, что у Лафонтена это все лучше изложено, чем у Эзопа. Так же как те русские, которые знают, к какому источнику обратился еще полтора столетия спустя сорокалетний И.А. Крылов (живший под крылышком у князя Голицына), утверждают (и, по-моему, вполне справедливо), что у Крылова все лучше, чем у Лафонтена. Так что строгий наш Белинский не позволял даже при самых близких совпадениях русского и французского текстов называть басни Крылова «переводами». «Хотя он и брал содержание некоторых своих басен из Лафонтена, – пишет Белинский, – но переводчиком его назвать нельзя – его исключительно русская натура все перерабатывала в русские формы и все проводила через русский дух». А тонкий знаток и ценитель всего французского А.С. Пушкин еще определеннее выразился о различии народного характера у Лафонтена и у «дедушки Крылова»:

«…Простодушие (naïveté, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа: напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».

Думаю, что, говоря о простодушии французов, Пушкин имел в виду именно отсутствие того, что у нас считается чувством юмора. Выражаясь менее деликатно, то, что здесь считается юмором, настолько простовато и несмешно, что вполне может сойти за простодушие. Ну слышали ли вы когда-нибудь французский анекдот? Здесь и самим этим словом (французским, без сомнения) называют просто какую-то как бы забавную или не вполне научно достоверную историю. Да в России за неделю появляется больше новых анекдотов, чем во Франции за два столетия. Правда, некоторым из французов все же бывает понятно, почему то или иное может рассмешить в русской побаске (мне довелось встречать таких два или три раза за последние двадцать лет), эти люди даже улыбаются, даже смеются, однако убедительно просят при этом не называть эти русские шутки анекдотами, а придумать какой-нибудь другой термин, скажем хохма. Один засидевшийся в Москве французский корреспондент придумал франко-русское название для русских анекдотов – «благская история» (от французского blague – шутка)… У вас найдутся время и повод поразмыслить над всем этим, гуляя по родительскому дому Лафонтена среди мебели XVII века, среди иллюстраций к навязшим в зубах басням («Ты все пела, это дело…») на стенах музея.

…По признанию знатоков, лучший вид на Шато-Тьери, на долину (а может, и на иные из парадоксов новейшей истории) открывается за городом, с горы Беллё, или от Высоты 204, близ которой американским частям лишь после пятинедельных кровопролитных боев (в июле 1918 года) удалось выбить из их траншей отчаянно сопротивлявшихся немцев. Остатки траншей сохранились в этих мемориальных местах рядом с монументами, часовнями и солдатскими кладбищами. На большом американском кладбище – 2300 могил, а над ним, чуть повыше, – черные кресты немецкого кладбища (еще новые тысячи не за понюшку загубленных жизней). У самой Высоты 204 белеет огромный Франко-американский монумент: шестиметровые фигуры из белого камня, символизирующие Францию и Америку, стоят, взявшись за руки и вселяя в наш мир надежду на вечную дружбу. Что случилось позднее с этой священной дружбой, можно проследить по трудам историков и старым газетам. Союзники освободили Францию вторично в 1945 году, изгнали оккупантов из их курортного парижского пристанища и даже из Эльзаса. Сталину не удались тогда планы захвата Западной Европы (пришлось довольствоваться Восточной). Не удалась ему и попытка захватить власть во Франции с помощью послушной компартии, Коминформа, щедрых денежных вливаний и коммунистических профсоюзов в 1947–1948 годах. Зато ему, бесспорно, удались разведывательно-пропагандистские операции «холодной войны», «борьбы с империализмом», «борьбы за мир» и «борьбы против плана Маршалла» (каковой план не последнюю роль сыграл в чудесах послевоенного возрождения Западной Европы). Удался Сталину и левый «идеологический террор» во Франции. Понятно, что не одна компартия, но и генерал де Голль преследовал при этом свои цели, внедряя во Франции послевоенные мифы о роли левого Сопротивления и американских планах мирового господства. Пропаганда эта (подпитанная разведкой) нашла благодатную почву в душе воинов, вернувшихся из плена в супружеские постели, согретые оккупантами, в душе гордых французских патриотов, упустивших пресловутое «мировое первенство» и в экономике и культуре (даже в распространении великого «международного языка»). В результате левая Франция до сих пор мучительно избавляется от сталинизма и маоизма, не теряя тайных надежд на идеи провинциального террориста Троцкого. При этом широкая публика дружно ходит на американские фильмы и жует гамбургеры, а издатели переводят американские детективы, чтоб было что почитать перед сном. А все же левая пресса не без злорадства печатает портреты восточных фанатиков-фундаменталистов и красавцев террористов, в одночасье уничтоживших в ненавистном Нью-Йорке больше живых душ, чем все нацистские налеты на все французские города за все годы Второй мировой войны…