Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес

Триана. – Моя помощь нужна Джозефу Конраду».

Перес Триана открыл ящик, достал чистый лист и новый конверт «перфексьон». (Ему нравилось это изобретение, простое и гениальное: всего-то и нужно провести языком по краю конверта, потому что край уже проклеен! Семейный врач, доктор Томас Уилмот упомянул о новинке вскользь, в разговоре о различных инфекциях языка, и Перес Триана тут же отправился в писчебумажный магазин на Черинг-Кросс. Следует, разумеется, беречь здоровье, но, в конце концов, сколько конвертов за день может облизать такой человек, как он?) Он написал: «Моя задержка с ответом, мистер Поулинг, не имеет никаких оправданий. Прошу Вас, передайте мистеру Конраду, что я готов ответить на любые списки его вопросов, сколь угодно протяженные». Вложил листок в конверт и облизал край.

Но письмо сразу же не отправил. Несколько часов спустя он этому даже обрадовался. Выбросил в мусорную корзину, достал другой листок, повторил на нем фразы о задержке и готовности ответить на вопросы, но добавил: «Не могли бы Вы также сообщить мистеру Конраду, что некоторые недавние события позволяют мне помочь ему и другим способом? Автор, разумеется, лучше меня понимает, что ему нужно, но в любом случае сведения, полученные от человека, который уже долгие годы находится в эмиграции и сам узнаёт обо всем в письмах через посредников, менее ценны, чем те, что может дать вживую очевидец событий. Так вот: я могу предложить ему даже не очевидца, мистер Поулинг, а кое-кого получше. Я предлагаю ему жертву событий. Жертву».

Что случилось в промежутке между двумя письмами?

К нему приехал гость с далекой родины.

Этот гость рассказал ему свою историю.

Этим гостем был, конечно же, я.

Эту историю ты, дорогая Элоиса, читаешь прямо сейчас.

Вторая часть

В этой стране самые обычные слова приобретают кошмарный смысл. Свобода, демократия, патриотизм, правительство… в каждом из них отзвук безумия и убийства.

Джозеф Конрад, «Ностромо»

IV

Таинственные законы преломления

Следующие два дня я искал отца, идя по его неглубокому и все же четкому, словно оставляемому слизняком, следу на улицах Колона. Но не преуспел. Я не хотел рассыпать вокруг сообщения, записки, послания, потому что люблю сюрпризы, и тогда даже предполагал – без всяких, естественно, оснований, – что эту любовь я как раз от отца и унаследовал. В госпитале сиделки-мулатки рассказали о нем как о старом знакомом, с излишней, как мне показалось, фамильярностью: с нахальными улыбочками они сообщили, что он заходил утром и три часа беседовал с молодым чахоточным, но куда отправился потом, они не знали; поговорив с молодым чахоточным, я сам много чего узнал, но не местонахождение отца. Это был боготинец по рождению и адвокат по профессии – частое сочетание в нашей централистской сутяжнической стране. Две недели спустя после прибытия в Колон он проснулся от того, что под челюстью у него раздулся кожаный мешок; к моменту моего визита инфекция уже переместилась из воспаленного нервного узла в легкие и проникла в кровь: жить юноше оставалось в лучшем случае несколько месяцев. «Он ваш приятель, что ли? – спросил больной, приоткрыв желчного цвета глаза. – Тогда скажите ему, что я жду его завтра. За три часа он помог мне больше, чем все чертовы доктора. Передадите ему, ладно? Скажите, я хочу узнать, чем там дело кончилось с этим треклятым д’Артаньяном». Произнося грассирующее «р» с прилежанием, какого я не ожидал от человека на смертном одре, он поднес левую руку к опухшему горлу и прикрыл, словно от боли.

В конторах железнодорожной компании – которую местные иногда называли по-английски, отчего у меня возникло любопытное чувство, будто я живу в двух странах одновременно или все время перехожу невидимую границу, – американцы приняли меня за потенциального пассажира и весьма усердно начали направлять в билетную кассу, указывая в сторону улицы и сверкая при этом манжетами безупречных рубашек, а один даже нацепил фетровую шляпу и собрался проводить меня. Весь разговор состоялся на английском, но я понял это только задним числом, немало удивившись – я даже стыжусь признаться, как сильно я удивился. Там, куда меня послали безупречные манжеты, рука, облаченная в тонкое сукно, сделала жест, обозначавший, что билеты здесь больше не продаются, а потный лоб сообщил, что я спокойно могу садиться на поезд, а уж там кто-нибудь позаботится, чтобы я заплатил.

– Да нет же, мне не нужно…

– Не волнуйтесь, все будет хорошо. Билет вам продадут прямо в вагоне.

Все это время жара проникала в меня, словно отрава: как только я переступал порог и оказывался где-то в тени, у меня по боку, под одеждой, стекала струйка пота, а на улице я не переставал восхищаться китайцами, которые могли одеваться в черное, и при этом на лицах у них было не разглядеть ни единой поры. Наконец я укрылся в распивочной, где возницы играли в кости, ухитряясь придать этой невинной забаве атмосферу покера не на жизнь, а на смерть. И вот тогда-то, в час самого страшного зноя, когда улица Френте опустела – только умалишенный или вновь прибывший отважился бы выйти на солнце в это время дня, – я увидел его. Отворилась дверь какого-то ресторана, открывая взору малореспектабельную зеркальную стену, и безрассудно смелый человек шагнул на тротуар. Как в старом анекдоте про близнецов, случайно встретившихся посреди улицы, я узнал своего отца.

Читатели романтических книг, сентиментальные жертвы нашей водевильной культуры, вы ждете воссоединения, полагающегося по законам жанра: недоверия в первую минуту, слезливой невозможности отрицать очевидное вследствие физического сходства, потных объятий прямо на улице, звонких клятв наверстать упущенное. Так вот, позвольте сказать, что мне жаль (на самом деле нет) вас разочаровывать. Не было никакого воссоединения, потому что ранее никто не расставался, не было никаких клятв, потому что нам с отцом нечего было наверстывать. Да, кое в чем мы с неким английским романистом, поляком по рождению и более мореходом, нежели писателем, не схожи. Мой отец не читал мне Шекспира и Виктора Гюго в нашем польском доме, а я не обессмертил эту сцену в своих воспоминаниях (наверняка преувеличивая, не без этого); он не лежал в постели и не ждал, пока я в холодном Кракове доберусь из школы домой и стану утешать его после смерти моей матери в ссылке… Поймите меня правильно: своего отца я знал исключительно по рассказам матери как персонажа только одной версии и не более. И вот, стоя посреди плавящейся от зноя улицы, мой пятидесятилетний отец