Сила и слава - Грэм Грин

Но с ним дело обстояло иначе — у него было честолюбие. Он не был более интеллигентен, чем падре Хосе, но отец его держал лавку, и он понимал, что значит баланс в двадцать два песо и как орудовать закладными. Его не устраивало всю жизнь оставаться священником небольшого прихода. Его притязания вспомнились сейчас как нечто забавное, и он издал удивленный смешок при свете свечи.

Метис открыл глаза и спросил:

— Вы все еще не спите?

— Сам спи, — сказал священник, вытирая рукавом капли пота с лица.

— Я мерзну.

— Тебя знобит. Хочешь мою рубашку? Это не ахти что, но тебе будет теплее.

— Нет, нет, я от вас ничего не возьму, вы мне не доверяете.

Да, если бы он был смиренным, как падре Хосе, он мог бы жить сейчас с Марией в столице на пенсии. Это гордыня, сатанинская гордыня — лежать здесь и предлагать свою рубашку человеку, который хочет предать тебя. Даже попытки бежать он делал не от всего сердца, а от гордыни — греха, из-за которого пали ангелы. Когда он остался единственным священником в штате, его гордыня возросла еще больше; он казался себе таким сорви-головой, приносящим всюду Бога с риском для жизни; в один прекрасный день он получит награду…

«Господи, прости меня, — молился он пылко, — я гордый, похотливый, алчный человек, я слишком возлюбил почет. Эти люди — мученики, они защищают меня ценой собственной жизни. Они заслуживают мученика, который заботился бы о них, а не такого дурака, как я, который любит все непотребное. Наверное, лучше было бы бежать — если я расскажу людям обо всем, что здесь творится, возможно, они пришлют хорошего человека, горящего любовью…». Как всегда, его исповедь перед самим собой перешла в обдумывание практической проблемы: что я должен делать?

У двери беспокойно спал метис.

Как мало ему нужно, чтобы питать свою гордыню — в этом году он отслужил всего четыре литургии и выслушал едва ли сотню исповедей. Ему казалось, что самый тупой выпускник любой семинарии мог бы сделать это с таким же успехом… или лучше. Он поднялся очень осторожно и стал босиком продвигаться по полу. Ему нужно добраться до Кармена, а потом идти дальше и побыстрее, прежде, чем этот человек… рот метиса был открыт, бледные, беззубые, твердые десны обнажены; во сне он сопел и метался; потом повалился на пол и затих.

В его позе была отрешенность, словно он отказался от всякой борьбы и лежал, как жертва, во власти неведомой силы… Священнику оставалось только перешагнуть через его ноги и толкнуть дверь — она открывалась наружу.

Он занес ногу над телом, но рука впилась в его лодыжку. Метис пристально посмотрел на него:

— Вы куда?

— По нужде.

Рука продолжала сжимать лодыжку.

— Почему вы не можете сделать это здесь? — заныл метис. — Что вам мешает, отец? Ведь вы отец, верно?

— У меня есть ребенок, — сказал священник, — если это то, что ты имеешь в виду.

— Вы знаете, что я имею в виду. Ведь вы все знаете про Бога, верно? — Горячая рука держала его. — Может быть, Он у вас тут, в кармане, вы носите Его повсюду, верно? На случай, если кто-нибудь болен. Так вот я болен. Почему вы мне Его не даете? Или вам кажется, что Он не захотел бы иметь со мной дела… если бы Он узнал?..

— Ты бредишь.

Но человек не умолкал. Священнику вспомнился нефтяной фонтан, который какие-то старатели пустили однажды близ Консепсьона. Хотя это было недостаточно богатое месторождение, чтобы окупить дальнейшие работы, но он бил двое суток на фоне неба — черный фонтан, хлещущий понапрасну из болотистой непригодной земли — пятьдесят галлонов в час. Так и в человеке порой внезапно прорывается религиозное чувство и выбрасывает черный столб копоти и грязи, расходуясь бесполезно.

— Сказать вам, что я сделал? Ведь это ваша обязанность — выслушать. Я брал деньги у женщин за то, чтобы их… ну, понимаете — что, и отдавал эти деньги мальчикам…

— Я не желаю слушать.

— Но вы обязаны.

— Ты ошибаешься.

— Э нет, не ошибаюсь! Вы меня не проведете. Слушайте: я давал деньги мальчикам — ну, вы понимаете, что я имею в виду. А еще я ел мясо по пятницам…

Невероятная смесь непристойности, пошлости и нелепости вырывалась у него изо рта между двумя желтыми клыками, и все это время рука на лодыжке священника дрожала от озноба.

— Я врал, я не соблюдал Великого Поста уж не знаю сколько лет. Как-то у меня было сразу две женщины. Я расскажу вам, что я сделал…

У него было огромное самомнение, он не был способен представить, что был лишь типичной частицей мира вероломства, насилия, похоти, в котором его позор — был чем-то ничтожным. Как часто священник слышал такие признания; человек весьма ограничен: у него недостает даже воображения, чтобы придумать новый порок, все это имеют и животные. И за этот мир умер Христос! Чем больше зла ты видишь и слышишь вокруг, тем большей славой сияет эта смерть; слишком легко умереть за что-нибудь доброе и прекрасное: за родину, за детей или за цивилизацию — но нужно быть Богом, чтобы умереть за равнодушных и порочных.

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросил он.

Человек лежал обессиленный и молчал; он покрылся испариной, рука его отпустила лодыжку священника. Тот открыл настежь дверь и вышел — было совсем темно.

Как найти мула? Он стоял, прислушиваясь. Что-то завыло невдалеке. Он испугался. Позади в хижине горела свеча, слышались странные хлюпающие звуки: человек плакал. И снова ему вспомнился нефтяной район, маленькие черные лужи и пузыри, медленно растущие, лопающиеся и вздувающиеся вновь.

Священник чиркнул спичкой и пошел вперед — один, два, три шага — прямо на дерево. От спички в этой кромешной тьме толку не больше чем от светляка. Он зашептал: «Му́ла, му́ла!» — боясь звать громко, чтобы метис его не услышал; кроме того, было мало шансов, что эта глупая скотина отзовется. Он ненавидел мула, его кивающую, как у китайского болванчика, голову, жующий прожорливый рот, запах крови и навоза.

Он чиркнул еще одной спичкой и пошел дальше и через несколько шагов снова наткнулся на дерево. Из хижины продолжали доноситься хлюпающие горестные звуки. Нужно поскорее добраться до Кармена, раньше, чем этот человек успеет связаться с полицией. Он начал вновь блуждать по вырубке — шаг, другой, третий, четвертый — и опять дерево. Что-то зашевелилось под ногой, он подумал о скорпионах. Шаг, другой, третий — и вдруг нелепый крик мула раздался из мрака. Мул был голоден, а может быть, просто почуял запах какого-то зверя.

Мул оказался привязанным в нескольких ярдах позади хижины. Пламя свечи исчезло из виду. Спички кончились. Но после двух новых попыток он нашел мула. Метис разнуздал его и спрятал седло. Священник не мог больше тратить времени на поиски. Он сел на мула и только тогда понял, что, не имея даже веревки вокруг шеи животного, его невозможно заставить двигаться, — он попытался крутить ему уши, но они были не чувствительнее дверных ручек. Мул стоял неподвижно, словно конная статуя. Он чиркнул спичкой, поднес ее к крупу мула — тот внезапно лягнул задними ногами, и священник уронил спичку. Затем животное опять замерло: нелепая голова и окаменевшие ноги.

Голос с упреком произнес:

— Вы оставляете меня здесь — на смерть.

— Чепуха, — сказал священник, — я очень спешу. Утром у тебя все пройдет, а я ждать не могу.

В темноте послышалась возня, а потом рука схватилась за его босую ногу.

— Не оставляйте меня здесь одного. Я взываю к вам как к христианину.

— Тебе здесь ничего не грозит.

— А почем вы знаете, может быть, поблизости тот гринго.

— Ничего я не знаю ни про какого гринго и не встречал никого, кто бы его видел. Кроме того, он только человек, как и любой из нас.

— Я не хочу оставаться один, у меня предчувствие…

— Ладно, — устало сказал священник. — Найди седло.

Когда мул был оседлан, они снова тронулись в путь; метис держался за стремя. Оба молчали — порой метис спотыкался; наступал серый смутный рассвет; искра жестокого удовлетворения вспыхнула в сознании священника: это был Иуда — больной, неуверенный, боящийся темноты. Стоит только подстегнуть мула — и метис останется беспомощным в лесу. Он кольнул животное концом палки и заставил его перейти на вялую рысцу, но тут же почувствовал, как его что-то тянет. Это тянула его рука метиса, ухватившегося за стремя. Раздался стон и какое-то бормотание, вроде «Матерь Божия!», и он позволил мулу замедлить шаг.

«Господи, прости меня!» — молился он безмолвно. Ведь и за этого человека умер Христос; как мог он вообразить со своей гордыней, похотью и трусостью, что хоть сколько-нибудь достойнее Его смерти, чем этот метис? Он намерен предать его за деньги, в которых нуждается, а он предавал Бога — ради чего? Даже не ради настоящего вожделения.

— Тебе худо? — спросил он. Ответа не было. Он слез и сказал: — Садись… я немного пройдусь.