Там, где течет молоко и мед (сборник) - Елена Минкина-Тайчер

Саша с отчаяньем смотрит на четыре больших чемодана, набитых доверху. Как поместить жизнь пятерых человек в четыре чемодана?

– Соня, я очень уважаю Арона Иосифовича, но все-таки существует мера любым капризам!

Так… Кажется, они решили дружно меня уморить.

– Соня, твой отец отказывается ехать! И знаешь из-за чего? Двух старых рюмок и книги Пушкина! Он что, такой любитель поэзии?

– Да в чем дело, в конце концов! Ты можешь внятно объяснить?

– В багаж не принимают серебряные вещи и старые книги. Правила такие, понимаешь, правила, а не чья-то конкретная злая воля!

Если бы Сашу назначили управлять миром или хотя бы небольшим его участком, то на этом участке воцарились бы разум, порядок и взаимоуважение. К сожалению, его не назначили даже заведующим отделением, потому что беспартийные интеллигенты начальниками не становятся.

Папа сидит надутый, постаревший и упрямо смотрит в окно. Если учесть, что окна нашей квартиры выходят на кирпичную стену соседней пятиэтажки и что этот пейзаж папа наблюдает, по крайней мере, лет двадцать, дело зашло далеко. Мне становится ужасно жалко и его, и Сашу.

– Товарищи, спуститесь на землю. Давайте искать компромиссы.

– В нашем доме, – говорит папа задушенным голосом, – в нашем доме было столовое серебро. Да, да! Вы можете смеяться сколько угодно, но у нас было столовое серебро – двенадцать рюмок и целый набор ложек, с чеканкой, царского завода! А у моей мамы было шестеро детей. Шестеро прекрасных достойных детей, я не побоюсь это сказать, хотя и сам отношусь к их числу. И каждому ребенку перед отъездом из дому мама вручала по две рюмки. Наконец их осталось только четыре. Потому что я был еще мал, а Рахель никуда не уехала, она любила наш городок и хотела там жить и умереть. Потом я дорос до медицинского института, но оставался глупым избалованным мальчишкой. Я даже вообразил, что у меня есть характер и четыре года не видел маму, потому что она меня несправедливо отругала! И тогда она сама приехала! Приехала одна, в далекий незнакомый город, хотя ей было уже больше семидесяти лет. Она так торопилась увидеть меня, тупого самодовольного идиота, что почти бежала по лестнице. Она умерла в дверях, сразу за порогом, прямо у меня на руках. А в сумке лежали подарки: яблочное варенье, свитер ручной вязки и две серебряные рюмки.

– Даже в блокаду, – голос папы дрожит, – даже в блокаду я их хранил для Марьяши…

С грохотом падает на пол книжка.

– Ненавижу, – кричит Машка, – ненавижу все эти правила, Сталина, Гитлера, Брежнева, КГБ, МВД… Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

– Мыслимо ли так изводить ребенка и ранить детскую психику, – вздыхает мама. – Нужно спокойно подумать и найти выход! И не поддаваться обстоятельствам, вот что я вам скажу, нельзя так легко поддаваться обстоятельствам.

* * *

– Правила? – спрашивает Катерина. – Ядрёна-корень, на все у них правила! Ладно, не горюй. Оставляй у меня и рюмки, и книжку, как-нибудь переправим.

– Катя, – прошу я, – давай только рюмки. Книга большая очень, не спрячешь. Оставь себе на память.

– Спасибо, – Катерина подозрительно шмыгает носом. – Спасибо, Соня. Знаешь, у меня, конечно, есть Пушкин, но такого красивого издания я даже не видела никогда!

– Вот и прекрасно. Это академическое издание, без купюр. Полистай, узнаешь много нового и интересного. Пушкин такой матерщинник был, тебе и не снилось!

– Папа, – спрашиваю я, хотя это глупо – зря его расстраивать. – Папа, а что стало с ложками?

– Ложки мама подарила Рахели на свадьбу. Все-таки старшая дочь. Ложки и последние две рюмки. Так что, наверное, растащили чужие люди. А может, «экспроприировали» фашисты. Они, говорят, хорошо разбиралась в красивых вещах.

Глава 22. Репатрианты

– Этого не может быть! – папа хватается за голову. – Просто безумие, настоящее безумие!

Люблю знакомые фразы. Помогают жить. Особенно когда вокруг все малознакомое или совсем чужое.

– Ма нишма? – ласково спрашивает соседка по лестничной площадке. – Ма шломех? Аколь беседер?

Седьмой месяц мы живем в Израиле. Правда, «живем» в данном случае не очень точное слово, мы выживаем, выплываем сквозь волны отчаяния и ужаса, тянем в гору жесткий негнущийся крест воспоминаний и сожалений. Благо Голгофа тут же, рядом, можно за час доехать на автобусе.

«Миштара, мемшала, иштальмут, итмахут»[1], – целыми днями как заведенный бормочет Саша, обмотав голову мокрым полотенцем.

– Соня, ты ощущаешь хоть какую-то разницу в этих словах?

– Не может быть! – папа, обряженный в шорты и шлепанцы и жутко похожий на продавца ракушек из моего курортного детства, тихо ожесточенно спорит с мамой. – Только не оправдывай! Не оправдывай, прошу тебя! Боже мой, какой позор!

– Не суди, – шепчет мама, – человек не всегда волен выбирать. Ничего особенного не случилось.

Что настораживает меня в их разговоре? Ах да, мама и папа поменялись местами! Ведь обычно мама переживает, а папа ее утешает.

– Господа, – строго говорю я, – огласите тему диспута, пожалуйста!

Папа смотрит в окно. Наверное, незабываемое зрелище, особенно если учесть, что на улице 32 градуса и жалюзи плотно закрыты. Мама усиленно вяжет носок.

– Да что случилось? – я ужасно пугаюсь и опять перестаю дышать, как при разговоре с Катериной.

Да-а, мамины гены явно прижились в моем организме.

– Майя уезжает в Германию, – говорит мама, не отрываясь от носка.

– Зачем? – ох, главное – вовремя задать умный вопрос.

– За светлым будущим! – восклицает папа. – Пора строить планы, ей как раз исполнилось восемьдесят!

– Арон, не язви, – мама переворачивает носок на следующую спицу, пять штук, целая наука.

Терпеть не могу, когда вяжут носки!

– Да можете вы объяснить толком, в конце концов?!

– Нечего объяснять. Янис с Линдой решили эмигрировать в Германию. В Литве разруха и неразбериха, мальчики рвутся в Европу – другое образование, другие перспективы, вот они и подали документы. И Майю забирают с собой. Не может же она остаться одна!

– Господа! – ору я как можно жизнерадостнее. – Не вижу катастрофы. Фашизм давно уничтожен, и немцы стали другими, хорошими людьми. К тому же сегодня весь мир сдвинулся, почему бы и Янису не поучаствовать! Только я не понимаю, пап, разве литовцам так просто переехать в Германию?

– Литовцам – непросто, а евреям – вполне. Именно в Германию. Потому что у твоих хороших немцев коллективное чувство вины. Буквально ночи не спят от раскаяния, и пепел сожженных стучит в их израненное сердце. Что может быть лучше коллективного чувства!

– Подожди ворчать! Я ничего не понимаю, Линда и дети… Разве они евреи?

– В принципе, фамилия наследуется по отцу, – устало говорит папа. – Вполне законно. Янис поменял фамилию и национальность, а за ним и вся семья. Они теперь все Шнеерзоны. Вот Слава бы порадовался! Гулял бы себе по Германии, слушал незабываемую немецкую речь и радовался, радовался…

– Товарищи, давайте трезво смотреть на жизнь, пока она нас окончательно не прихлопнула. Ведь еще глупее им приехать сюда, пусть даже Шнеерзонами. Переварить наш Восток без специальной подготовки? Кашрут, сохнут, черные шляпы, Министерство абсорбции, Песах, Пурим…

– И говорят, там климат легче для пожилых, – быстро соглашается мама, не отрываясь от своего дурацкого носка, – и пособие больше…

– Да, пособие – это дело, – говорит папа, – это аргумент, это не какие-нибудь там тридцать сребреников…

Дверь с треском открывается, обдавая нас влажным паром с улицы.

– Соня, – кричит Саша, обтирая рукавом обгоревшее потное лицо, – Соня, я прошел предварительное собеседование, и меня направили в хирургию! Правда, пока без права оперировать, но в хирургию! Ты слышишь?!

* * *

Я сижу на остановке и жду Машку. Нет, не поздно, и не темно, и по улицам здесь ходить не опасно, просто хочется иногда повидать родное дитя. Заодно пройдемся пешком, на автобусе сэкономим.

Рядом со мной в скверике шумит группка здоровенных смуглых парней в разноцветных футболках, двое крутятся на турнике, остальные просто с разбегу переворачиваются в воздухе, отлетая от земли, как резиновые мячики. Интересно, как природа ухитряется создать такое разнообразие лиц из одинаковых коротких стрижек и наглых темных глазищ? «Лица» подмигивают проходящим девчонкам и радостно гогочут, совершенно не зная, что еврейскому мальчишке от рождения назначены робость, неловкость и узкие плечи. Вдруг вся компания охает и застывает в коллективном восторге. Нет сомнений – в конце улицы появилась Маша, плавно переставляя свои бесконечные ноги и потряхивая золотистой головой. Как быстро, как невозможно быстро лягушонок превращается в прекрасную принцессу. Жаль, что рядом не видно королевы-матери…