Валлийский рассказ (сборник) - Мэйчен Артур Ллевелин

Мы побывали на ярмарках во многих провинциальных городах, но всюду нам не слишком везло. В один из ярмарочных дней мы сидели в харчевне. Это было хлипкое сооружение из деревянных планок, сколоченное специально для ярмарки и стоявшее на отшибе, на задворках главной улицы. Столы и скамейки располагались прямо на траве, поскольку пола в харчевне не было. Здесь за медяк можно было получить тарелку бобов и чашку чая. Теперь Дэнни был безразличен к еде, даже когда она у нас бывала. По случаю ярмарки харчевня была переполнена. Народу набилось — не продохнуть, повсюду вились осы. Посетители вокруг нас, разложив перед собой еду в газетных свертках, болтали по-валлийски.

Неожиданно сквозь шум я услышал у входа тяжелые шаги и поскрипывание. Я весь похолодел, словно меня облили ушатом ледяной воды. Огляделся по сторонам — выбраться из харчевни не было возможности. Затем послышались звуки похоронного гимна. Минуту спустя в проеме двери выросла фигура Иордана. Он казался огромным, больше прежнего, и загородил собой всю входную дверь. В одной руке у него была палка с веревочным концом, в другой черный молитвенник. На голове красовалась широкополая шляпа, надетая на этот раз не на парик, а на покрывавший череп желтый шелковый платок с завязанными на концах узелками. Звуки гимна смолкли, Иордан застыл в дверях, отыскивая взглядом свободное место. Сидевший за нашим столом человек только что прикончил свои бобы и поднялся. Иордан увидел освободившееся место и заковылял к нам. Улизнуть мы уже не могли. От его гулких шагов содрогалась земля; он прошел сквозь толпу, опустился за наш стол, напротив нас.

В первый момент я не знал, на что решиться. Дэнни никогда прежде не видел Иордана и потому спокойно разглядывал масляные разводы, плававшие в его чашке с чаем. Я попытался сделать вид, будто ничего не случилось, и продолжал совать в рот ложку с бобами, однако есть больше не мог. Иордан смотрел на меня в упор через стол. Я не в силах был сдержать дрожь, и он мог заметить это. Тогда я притворился, будто отгоняю ос. Я непрестанно ощущал на себе его неподвижный, пронизывающий взгляд. Иордан положил на стол свои толстые локти и весь подался вперед. От страха я просыпал бобы. Дальше так продолжаться не могло. Я опустил ложку и поднял на него глаза. Вблизи Иордан был настолько уродлив, что меня едва не стошнило. Огромная черная глыба его носа, вся в червоточинах, была нацелена на меня; лицо его выглядело так, словно однажды с него сдирали кожу крюками. Но Иордан улыбался.

— Иордан,— промямлил я.— Господин Иордан.

Он кивнул.

— Вы вернулись,— сказал он.— В каких краях путешествовали?

Казалось, вся харчевня содрогалась от его движений. У меня было такое ощущение, будто я очутился внутри нагревшегося чудовищного органа и меня оглушает грохот ходящих ходуном деревянных частей конструкции. Я принялся заикаясь что-то объяснять Иордану. Сказал, что был необыкновенно занят. Дела вынуждают постоянно кочевать с места на место, так что я много ездил. Деревянные стены харчевни перестали вдруг пропускать воздух, внутри стало душно, как в парнике. Я взглянул на Дэнни. Казалось, кто-то сделал надрез на его коже, и вся кровь вылилась наружу. Даже желтые уши моего приятеля стали белыми, словно мел.

Иордан снова кивнул, зловеще улыбаясь.

— Птенчик, рожденный в аду, возвращается в пламя, сказал он. Слуга медика не сводил с меня глаз; надо лбом у него торчал узелок желтого платка. Дэнни он вообще игнорировал. Его глазки довольно поблескивали.

— В тот раз мы обстряпали неплохое дельце,— улыбаясь продолжал Иордан.— Великолепное. Все вышло очень удачно.

Я опасался, что он услышит, как гулко ходит, вверх-вниз, мой кадык,— казалось, это можно было уловить сквозь шум голосов.

 — Очень рад, я сделал все, что от меня зависело,— выдавил я из себя.— Я всегда стараюсь обставлять все наилучшим образом.

— Мой хозяин остался доволен,— сказал Иордан. Он еще сильнее подался вперед и поманил меня пальцем. Я придвинулся ближе и склонил голову, готовый слушать; нос-деревяшка коснулся моего уха.— Труп был прекрасный,— прошептал он.— Внутри — сплошное разложение. Злокачественные опухоли и метастазы. Как раз то, что было нужно моему хозяину. Труп так удачно расчленили...

Дэнни издал громкий вздох. Когда я обернулся, его на месте не оказалось. Он сполз под скамейку и лежал, распластанный, на траве. Люди, сидевшие рядом, повскакали с мест, столпились вокруг. Кто-то замахал руками, закричал:

 — На воздух его, он сомлел. На воздух!

На минуту Иордан перестал для меня существовать. Я сказал людям, что Дэнни — мой друг. Его вынесли из харчевни и опустили на траву, на обочине дороги.

 — Расстегните ему ворот,— посоветовал кто-то.

С Дэнни сняли рубаху и надувной резиновый жилет, под которым было черное трико. Вокруг быстро собралась толпа словно мухи слетелись на варенье. Наконец Дэнни открыл глаза. Кто-то принес ему воды. Он сел, низко опустив голову, и закрыл лицо руками, будто плакал. В этот момент я увидел нечто такое, чего раньше не замечал. На макушке у Дэнни, среди его густых рыжих волос, зияла большая плешина. Вид у Дэнни был болезненный. Но вскоре он смог подняться на ноги. Я затолкал в карманы резиновый жилет и рубаху и отвел приятеля в ночлежку. Сколько я ни оглядывался по сторонам, но отыскать в толпе Иордана так и не смог. Дэнни провалялся в постели целую неделю. Окончательно он уже не выздоровел. Сказать хотя бы, что, если ему доводилось порезаться во время бритья, кровь у него не шла. Из пореза вытекала лишь какая-то желтая жидкость.

Я похоронил Дэнни в тот же год. Погода стояла ненастная, и он простудился, расхаживая вниз головой, полураздетый,  в своем трико на ярмарках и рынках. Вскоре он слег, бедолага, в очередной ночлежке, где мы ютились под самой крышей. Потом начал бредить, впал в беспамятство. Все ночи я проводил в кресле у его постели, прислушиваясь к его дыханию.

Как-то ночью меня сморил сон, и проснулся я от криков Дэнни. Ему приснилось, что Иордан хочет отрубить ему ладони и заставить ходить на обрубках. Крики Дэнни повергли меня в ужас. Свеча погасла, на крыше дома оглушающе завывал ветер. Я поспешил зажечь свечу; сердце мое молотом стучало в груди. Дэнни продолжал кричать — мне никак не удавалось его успокоить. Через несколько минут, издав душераздирающий вопль, он умер. Бедняга Дэнни. На него слишком подействовало то, что однажды он уже был трупом. Он так и не смог освободиться от бремени воспоминаний.

На следующий вечер в ночлежку явился человек из местного прихода. Он спросил, не будут ли меня мучить угрызения совести, если я похороню своего друга в столь неподобающем виде. Он имел в виду обросшее лицо Дэнни, который не брился целую неделю. Тусклая свеча освещала лицо Дэнни, утратившее теперь привычное угрюмое выражение; его сплошь покрывала растительность цвета хорошо надраенной меди. Когда человек из прихода ушел, я принялся брить труп. Делать это при одной свече было не так-то просто. Орудуя бритвой где-то возле уха, я, видимо, был недостаточно осторожен и порезал его, ибо Дэнни открыл один глаз и укоризненно взглянул на меня. Я старался больше не плошать. Не дай бог было порезать ему вену: говорят, у покойников они полны вшей.

Утром в день похорон я одолжил у хозяина ночлежки черный галстук. Прикрепил к гробу венок с лентой. Он был очень красив: сделанный из множества белых цветов на проволочных ножках, по форме он напоминал маленькое кресло. К прутьям каркаса была приклеена карточка со словами: «Спи спокойно»; надпись была сделана из цветов незабудки

Дэнни нравилось все выдержанное в религиозном духе.

На похоронах не было никого, кроме пастора, меня и двух могильщиков. Был ненастный, ветреный день поздней осени.

Под напором ветра высокая трава на кладбище полегла. У кладбищенской стены стояло несколько плакучих ив, почти полностью опавших, лишь отдельные листочки продолжали держаться на тонюсеньких веточках, словно гниды в волосах. Пастор — щуплый человечек — в развеваемых ветром одеяниях выглядел богатырем. Он бормотал молитвы под громкий шелест сухих листьев, похожих на отрубленные ладони с перепончатыми пальцами, ветер нес их по гравию дорожек. Мне хотелось сбежать. Могильщики опустили Дэнни в могилу и ушли. Вместе с пастором мы затянули похоронный гимн. Сквозь вой ветра я различил вдалеке еще один голос, вторивший нам. Он был едва слышен. Я ждал, что этот человек придет. Излишне было оглядываться — так знакомы были и этот голос, и поскрипывание железной ноги. Они становились все отчетливее. Вскоре пение стало оглушительным, траурный гимн загрохотал так, словно рядом низвергался водопад. Иордан подошел к нам вплотную и стал между мною и пастором. Он раскачивался, словно гигантское дерево, противостоящее буре. В руках его был маленький черный молитвенник. Даже при столь сильном ветре я ощущал исходивший от него стойкий запах плесени, холодный, влажный дух могильной глины. Казалось, Иордан стал еще огромнее. Поля черной шляпы простирались над моей головой, словно крыша. Когда Иордан стоял рядом, у меня было ощущение, будто он поглощает меня. Он опустил мне на плечи руку с зажатой в ней палкой. Мне чудилось, будто я постепенно растворяюсь в его огромном теле. Земля вокруг меня растаяла, кладбищенская дорожка быстро-быстро, словно бурливая река, побежала мне под ноги. Охваченный ужасом, я попытался крикнуть. И потерял сознание.