Итальяшка - Йозеф Цодерер

Все вокруг, все, кто сейчас накачивался вином, пивом и шнапсом, только что за ее пьяницу-отца молились, все как один дружно бормотали что-то в ответ на слова священника, молились, как положено, и за того, кто умрет следующим. Что ж, Ольге и не нужно с ними разговаривать, ритуал соболезнующих рукопожатий позади, ей и дышится теперь легче, даже в этом насквозь прокуренном зале. И совершенно ей ни к чему, чтобы хоть кто-то — Хольдер Георг или старик Плозер, который однажды в шутку даже ласково ущипнул ее за ушко, — подсаживались к ее столу сказать несколько добрых слов об отце, как это испокон веков водится на поминках, на поминальной трапезе. Значит, и она никого не будет уговаривать есть суп, по ней, так пусть стынет, пусть покрывается глазками жира, и пирог на сладкое тоже пусть не едят, не надо делать ей одолжение, клецки в супе пускай хоть замерзнут, ей все равно, она платила за еду, а не за красивые речи. И смотри-ка, они и вправду ради нее ни на какие уступки не идут, ради нее никто не прикинется любезным, никто ей в угоду и не подумает сказать про отца, что сердце у него было доброе и человек он, в сущности, был неплохой. Нет, она даже рада, что они ее сторонятся. Когда они от стойки на нее глазели, она беззастенчиво глазела в ответ, нет, она не откажет себе в удовольствии спокойно, в упор разглядывать все эти притворно безобидные, изможденные трудом и пьянством рожи, нет уж, она не упустит возможности людей посмотреть и себя показать. Флориан исподлобья пялился на мужиков и не говорил ни слова. За одним из столов, что прямо у стойки, уже резались в картишки, в подкидного, как нетрудно было догадаться по азартным выкрикам. Она явственно расслышала голос Райдера Тони, капельмейстера: «А вот и мы по крестям!», в зычном, сытом басе еле сдерживаемое торжество, но вслед за этим громкий шмяк кулаком по столу и гортанный, ликующий взвизг старика Плозера: «А червонного-то валета и позабыли, ха-ха!»

Когда служки, причетники и парнишка, что был с крестом, доели каждый свой кусок пирога, за столом перед двойной шеренгой тарелок, кроме Ольги, Флориана и смотрителя Отто, никого не осталось. Тут к ней вдруг протиснулся хозяин «Лилии» и спросил, что делать с супом, а заодно и с пирогом, который в кухне уже нарезали. Суп, ответила Ольга, пусть еще постоит, правда, клецки размякнут, ну да ничего. За все заказанное она, разумеется, заплатит, и за пирог тоже, пирог подавальщицы и кухарки могут домой забрать или сразу на кухне съесть, он, Нац, тоже может к ним присоединиться, она всех приглашала, и его тоже, а расплатится она, как он пожелает — хочет, наличными, хочет, чеком.

В задней комнате кто-то уже затянул песню, упрямым одиноким голосом, время от времени перекрикивая общий гвалт. По мелодии и обрывкам текста Ольга ее узнала: «…покуда не померкнет свет в твоих очах, в твоих очах». Это Флетшер, пояснил Флориан. Да, песня знакомая, здесь, в горах, ее часто приходилось слышать — «А если враг придет на нашу землю, будь он сам дьявол во плоти…». Снова и снова голос то тонул в шуме, то прорывался, начиная задушевно, почти речитативом, а под конец переходя на истошный, надрывно-пьяный вопль: «То край родной, ему верны мы всем сердцем и душой».

Ну, наконец-то, сказала она себе и еще раз обвела глазами тарелки с застывшими в озерках супа островками жира. Как будто только этого, только вот этой задушевной встречи с прошлым, она и дожидалась. Пусть там, в задней комнате, для нее поет всего лишь разнесчастный пропойца Флетшер, один из так называемых «бобыленков», которому на свой заброшенный горный хутор жену и хозяйку даже по газетному объявлению вовек не заманить, жалкий горемыка, над которым по праздникам, когда он накачивается в «Лилии», вся местная ребятня измывается. Однажды стащили у него шляпу, и нашел он ее только на следующее воскресенье в церкви — эти негодяи на кружку для пожертвований ее нахлобучили.

Не хочет ли она расплатиться, спросил Флориан, а то он сам заплатит. Но она попросила его подождать, посидеть с ней еще немного, почему-то, сказала она, все здесь кажется ей сейчас таким родным, хотя вместе с тем и странным. Флориан нервно почесал тыльную сторону ладони, безжизненно замершей на столешнице. Может, она собирается поспорить насчет оплаты, осторожно спросил он. Почему, с какой стати, удивилась она в ответ.

Бургомистр на поминальную трапезу не пришел, из совета общины явился только уполномоченный по социальным вопросам, один из сыновей Хольдера, и сел за другой стол, к мужикам, что были при гробе. Она слышала, как Унтерталлингер расспрашивает его насчет нового закона о сборе грибов и социальный уполномоченный с удовольствием растолковывает ему этот закон во всех подробностях: что местным владельцам лесных угодий лицензия на сбор грибов вовсе не нужна, зато их родственникам, ежели инспекция обнаружит их в лесу без сопровождения владельца, нужна. Лицензию, а точнее говоря, годовой грибной пропуск по самому льготному тарифу получают местные жители из тех, кто владельцами лесных угодий не является, тогда как туристы для получения временного грибного пропуска обязаны предъявить письменное подтверждение пребывания в отпуске не менее чем на пять дней, к тому же и платить им придется по гораздо более высокому тарифу, чем местным. А дороже всего обойдется лицензионная карточка тем, кто хотя и прописан в провинции, но местными жителями не являются, то бишь не местным, пришлым, проще говоря, городским грибникам, причем им будут выдаваться только однодневные пропуска, и не где-нибудь, а в местных туристических бюро, которые, как известно, раньше девяти не открываются, чем уже в определенной мере обеспечиваются гарантии, что пришлые грибники не составят местным сколько-нибудь серьезной конкуренции. Словом, новый грибной закон создает все предпосылки для того, чтобы, не отваживая курортников, оградить леса от наших земляков-горожан, то бишь от наших соседей снизу, а по-простому, по-немецки говоря, от итальяшек, которые в прежние времена в грибной сезон ни свет ни заря толпами валили сюда что из Вероны, что из Венеции.

— Они же со специальными фонарями приезжают, чуть ли не с прожекторами лес обшаривают, — вмешался Филлингер Карл.

Тут и Фальт не удержался, чтобы, скривив губы, не бросить замечание:

— Да они всегда были ушлые, котелок-то, — и он постучал пальцем по виску, — у них всегда неплохо варил.

Ольга смотрела на морщинистое лицо социального уполномоченного, лицо постаревшего первоклашки: сальные белобрысые волосы, все лицо в складках, две особенно глубоких пролегли от уголков рта вниз — почти как усики.

— А если враг придет на нашу землю, — вдруг прошептал ей кто-то в самое ухо. Очевидно, она не услышала, как отворилась, а потом затворилась дверь в заднюю комнату и откуда ни возьмись рядом с ней у стола возник Флетшер. Он слегка покачивался, лицо раскраснелось от духоты. Коренастый мужичонка лет сорока, с темно-русыми, вкривь и вкось обкорнанными волосами. Медленно прочертив в воздухе перед самым ее лицом какие-то линии, он улыбнулся ей слюнявыми губами, потом воздел палец к потолку, словно дирижерскую палочку, и заплетающимся языком промямлил: «…возлюби родину… как самого… себя, чти… как отца и мать своих…» На последнем слове его опять повело на песню. «То край родной, ему верны мы», — заголосил он и, покачиваясь, двинулся к бару. Вокруг почему-то сама собой установилась тишина, даже у стойки гомон голосов разом смолк. «Покуда не померкнет свет в твоих очах, в твоих очах», — снова и снова завывал Флетшер, потом и он вдруг осекся, и Ольга услышала, как звякнула монета. Секундой позже из музыкального автомата грянул по-итальянски хор трентинских горцев, и она, глядя на повернутые к ней прислушивающиеся лица, пыталась понять, волнуют ли их хоть чуть-чуть чужие, итальянские слова. «Наконец-то, — подумала она, — наконец-то сподобились». Она встала, мягко отстранила Флориана, решительно протиснулась сквозь толпу прямо к стойке и, пока из музыкального автомата все еще неслась итальянская песня, подошла к телефону у кассы и набрала номер своего бара в городе.

— Чао, — сказала она, и, хотя в трубке ей совершенно отчетливо ответил Сильвано, она все равно испугалась, словно ошиблась номером, да и в самом деле: в этих стенах, среди этих физиономий голос Сильвано звучал как неродной, какой-то совсем чужой, искаженный голос. — Чао, — повторила она, теперь уже повернувшись ко всем спиной, впервые за эти три дня и две ночи снова сказала: — Чао! — Но и ее голос звучал фальшиво, а может, фальшивым его делало иноязычное эхо множества других голосов здесь, в «Лилии». — Через час или, самое позднее, завтра утром я выезжаю, — сказала она в трубку и в ответ, после небольшой паузы, услышала встревоженный голос Сильвано:

— Что-то случилось?

Все ли с ней в порядке? Очень тяжело, да?

В ответ она дважды повторила: «No, no!» — и положила трубку. «Что-то случилось? Все ли в порядке?» — повторила она беззвучно, подходя к хозяину, чтобы на глазах у всех расплатиться за суп и клецки, за пирог, вино и лимонад. Потом, возвращаясь к Флориану, такому неприкаянному за пустыми столами, в упор посмотрела в пьяные зенки Лакнера, в широко раскрытые глазенки Филлингера Карла, и даже Фальт как-то сонно или только устало ей улыбнулся, словно очумев от всего этого грохота. Она встала перед ним, он застенчиво отмахнулся, когда она раскрыла кошелек, чтобы расплатиться за гроб: