Шеллшок - Ричард Пратер

— Шелл, раз уж тут замешаны большие деньги, все должны быть абсолютно уверены в том, что я действительно дочь Клода Романеля? Я имею в виду не только тебя, но и этого адвоката, и даже самого отца. А как это доказать? По отпечаткам пальцев? Но их у меня никогда в жизни не снимали. Конечно, мама могла сделать свидетельство, или как там это называется у юристов. Потом у меня, конечно, есть школьный аттестат… Подтвердить личность человека не так-то просто.

— В твоем случае нет ничего проще. Займет не более двух минут, или и того меньше. Во-первых, ты ответила на большинство контрольных вопросов. Рассказала кое-что из своего прошлого, правильно назвала девичью фамилию матери, свое прозвище «Спри» — сокращенное от Эспри. Правда, это могла знать и близкая подруга Мишели Романель.

Маленькая морщинка переместилась с ее гладкого матового лба на переносицу.

— Да, и необязательно близкая подруга. Кое-что могли разузнать и те авантюристки, которые осаждали твой офис, когда им стало известно, что отец нанял детектива для поисков дочери. Кто угодно мог попытаться выдать себя за нее.

Что они и сделали, но я их довольно легко раскусил, за исключением одной, пардон, коровы, которая разыграла оскорбленную невинность, когда я все же припер ее к стенке. Но ты правильно подметила. Знай они пароли… Клод Романель сам рассказал мне, что в детстве они с матерью звали тебя Спри и что об этом знал очень узкий круг лиц. И он же признал, что сейчас, спустя 20 лет, он вряд ли узнает свою малышку Спри, но ее можно, так сказать, идентифицировать по родимому пятну на ее гр… — я осекся, — …на одном пикантном месте.

— Родимому пятну?

— Да, маленькой мушке… нет… пчелке?

— Мухопчелке? Это что еще за новый вид насекомого?

— Пчелке, просто пчелке. Знаешь, мед, соты, воск. Такие маленькие жужжащие мушки с желтыми полосками на брюшке. Летают от цветка к цветку, едят нектар…

— Ах, вот ты о чем! — Ее лицо просветлело, тучки рассеялись, вышло красное солнышко. — Ты хочешь сказать «бабочка»?

— Бабочка?

— Я и думать о ней забыла.

— Бабочка… да, пожалуй, это можно назвать так. Почему мне этот термин сразу не пришел в голову? Словом, что-то на нее похожее, расположенное на твоей левой, нет правой? Кстати, где оно расположено это родимое пятнышко?

— Вот здесь, — прижала Спри пальчики к левой стороне груди, скрытой то ли широким серапе, то ли узким парашютом. — Здесь, у меня на теле.

— Правильно. По идее, тут оно должно быть. Разглядывая его в линзу, я все ломал голову, как мне назвать это насекомое. Жучок-паучок, тоненькие ножки…

— Никакие не ножки, Шелл, а крылышки. И ты никак не мог их разглядывать, так как я его никогда никому не показывала… Скажи, откуда тебе…

— Все очень просто, — перебил я ее. — Разве я тебе не говорил? Что-то с памятью моей стало. У меня же есть его фотография.

— Фотография родимого пятна?

— Да нет же, не его, а тебя шестилетней, в бассейне. Ее мне дал твой отец. Это была самая свежая твоя фотография, что у него была. Ты там в купальных плавочках, а на груди при желании можно разглядеть это родимое пятно.

Ее искреннее удивление понемногу прошло по мере моего объяснения, и она понимающе кивнула:

— Ясно, а то я сначала ничего не поняла. Ну да, естественно, по прошествии стольких лет папа вряд ли отличит меня от Эмили Зилох. Даже если я брошусь к нему на шею со словами: «Папочка, милый, это я — твоя маленькая Спри!»

— Н… да, он будет ошеломлен… благо, сердце у него здоровое. Знаешь, крошка, у него в отношении тебя маленький… э… пунктик. Он все еще думает, что ты — желторотый утенок, а ты… А ты!!!

— Я только хотела сказать, что это пятно должно сохраниться у настоящей Мишели Эспри Романель, сколько в лет не прошло. И это — единственная возможность доказать ее подлинность, то есть подтвердить мою личность.

— Резонно. Знаешь, мне кажется, что мистер Романель дал мне фотокарточку именно с этой целью… — я запнулся и продолжил —…а также с рядом серьезных, если не зловещих предупреждений, чтобы никто не мог обидеть его маленькую Спри. Твой папочка — человек с характером.

— По-моему, мне следует показать его тебе.

— Кого? — опешил я.

— Пятно, конечно. Это самый быстрый способ убедить тебя в том, что я Спри. — Она замолчала и решительно добавила: — Раз надо, я пройду свой путь до конца. Папа действительно настаивал на том, чтобы я подписала эти бумаги… на миллионы долларов?

— Да. Миллионы. Много миллионов.

— В таком случае… мне лучше сказать тебе сразу.

— Говори, я тебя слушаю.

— Понимаешь… моя бабочка, то есть, я хочу сказать, родимое пятно несколько выросло и… находится здесь. — Спри поводила рукой по стратегически важной области своей женской анатомии. — И одно ее крылышко спрятано в моем… бюстгальтере.

— И это все, что от нее осталось? Ни туловища, ни ножек, ни усиков, или…

— Остальная часть там… под моей грудью.

Либо мне это почудилось, либо на самом деле ее нежные щеки порозовели. Скорее всего почудилось. В наши дни от смущения не краснеют ни куртизанки, ни монашки, ни даже если в дамскую уборную по ошибке заглянет мужчина. Нет, дать ему в глаз — это они могут, но покраснеть — никогда.

— Но сначала я должна тебя предупредить. Это мой долг. Прошло уже столько лет, а я все равно не могу к этому привыкнуть. Смущаюсь, как дура.

— Ну ладно, думаю, как-нибудь переживу. Что у тебя там такого… странного.

— Вот именно, «странно-необычного»… — Она вконец смешалась и закончила скороговоркой, покраснев до корней волос: — Это началось, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. У меня выросли такие большие груди, что все глазели на них, в основном мальчишки. Я росла, взрослела и они тоже росли, так что к 16 годам они стали та-а-кие, что я начала их стыдиться, хотя мальчишки не переставали повторять при каждом удобном случае, что они у меня просто об-а-а-лденные. Наконец, они меня так с этим достали, что я начала их прятать, чтобы не привлекать всеобщего внимания.

— Ты начала их прятать? Но где, как?

— Прикрывать их свободной одеждой, такой, как этот балахон. — Спри с отвращением дернула себя за полы своего «серапе-канапе».

— А… Ну да… Понятно.

— Когда на мне такой мешок, никто не догадается, плоская у меня грудь или как дирижабль. Никто не заметит моего уродства. Они у меня и в самом деле такие огромные, так выступают. Мне кажется, что на метр.

— Расскажи мне о них еще, Спри. Это я из чисто профессионального интереса.

— Я и говорю, когда мне исполнилось 16, я изменила свой стиль и понемногу перестала краснеть и смущаться. Хотя иногда это со мной бывает, вот как сейчас. Ненавижу себя за это!

— Брось, по-моему, тебе это очень к лицу. Так ты становишься еще красивее…

— Ну ладно, я тебя подготовила…

Сказав это, она принялась разматывать свой кокон, как бедуин собирает свою палатку в пустыне, намереваясь перекочевать на новое место.

— Что-то я чересчур с тобой разговорилась, Шелл. Это от смущения. Но… все равно… рано или поздно придется ее тебе показать, а ты уж расскажешь остальным.

— Представь, что я — врач.

Легким плавным движением она сдернула через голову свое рубище и бросила его на кресло. Под грубым балахоном у нее оказалась голубая атласная кофта с четырьмя перламутровыми пуговицами спереди, натянутыми прекрасными грудями так, что казалось вот-вот выстрелят все разом, и блузка распахнется, как лопнувший перезревший стручок.

Спри положила нервно подрагивающую руку на колено, а правой расстегнула одну пуговицу цвета слоновой кожи, затем вторую, третью… Я напомнил себе, что мы только проводим важный следственный эксперимент. Однако мой интерес выходил за рамки. Наконец под ее изящными пальцами пала последняя четвертая пуговица. У меня от напряжения занемели скулы. Возникло опасение, что я их вообще больше никогда не разомкну.

Спри повела плечами, блузка плавно соскользнула сначала с одного плеча, потом с другого, как спадает накидка при открытии памятника. У меня заломило зубы, а она небрежно бросила бледно-голубую кофточку на соседнее кресло и смиренно сложила руки на коленях в ожидании вердикта.

Я был поражен почище всякого Пигмалиона. И даже не тем, что Спри скрывала самые восхитительные в мире груди. Меня приятно поразило открытие того, что я ошибся, приняв поначалу девушку за милую толстушку, чему виной было ее несуразное полосатое верхнее одеяние. У Спри оказалась изумительная фигура: тоненькая талия, роскошные бедра без намека на полноту, длинные безупречные ноги. Создавая это идеальное женское тело, природа, видно, немало поработала циркулем и линейкой, не поскупившись на главные символы женственности, которые тоже были строго пропорциональны всему остальному.

Некоторое время Спри сидела как изваяние. О том, что она все-таки жива, свидетельствовали лишь равномерное, в такт дыханию, вздымание и опускание умопомрачительной груди, стянутой тугим, преднамеренно меньшего размера, голубым бюстгальтером.