Вдохнуть. и! не! ды!шать! - Марта Кетро

Мы решили отвальную делать именно там. С собой у нас был хлеб и вино из изюма, сухой закон как раз был в разгаре. Нас было пятеро. Света, похожая на хрупкого эльфа с огромными синими глазами и пшеничными волосами, Полина, с копной каштановых волос, Ира, на одной фотографии мы очень похожи, а так совсем нет, статная блондинка Даша, Лена, с колдовскими зелеными глазами, и я, брюнетка, длинноволосая и черноглазая. И было нам от 17 до 19 лет.

Додачи надо было идти пару-тройку километров. Когда мы вышли, начался дождь. Я такого никогда не видела — ни до, ни после. Он не шел. Это не был обычный питерский дождь. Ниоткуда на нас вдруг упала стена дождя. Вымокли мы за три минуты. До трусов. Включительно. Мы пришли в нашу времянку, будучи иллюстрациями из «Принцессы на горошине». Вода лилась с нас ручьями. Сухой одежды на даче не было. Мы затопили буржуйку, слепили размокший хлеб и принялись запекать его по-новой, развесили сушить всю одежду. Девочки завернулись в одеяла, у меня же был черный халат типа кимоно, в золотых звездах и каких-то странных колдовских символах. И вдруг время остановилось. Кроме маленькой комнаты, освещенной только огнем в буржуйке, и нас не существовало ничего. Если бы мы открыли дверь, за ней бы ничего не было. Просто ничего. Ни времени, ни пространства. Это почувствовали все в той комнате. Может, все дело в таких специальных волшебных дождях. Во второй раз — и в моей жизни последний раз, — когда это случилось, тоже шел дождь и горел живой огонь. Мы пили вино, ели хлеб и разговаривали. Я помню лишь, что это был настоящий разговор. Может быть, самый важный из всех. Но как любое волшебство — уже не вспомнить о чем. И мы все понимали это и не могли поверить, что так бывает. Потом дождь начал стихать, и мы решили пойти на озеро. Просто нельзя слишком использовать волшебство. Натягивать на себя мокрые тряпки было невозможно. Белые ночи уже прошли, но настоящая темнота еще не наступила, по ночам стояли сумерки. И мы решили бежать без одежды. В первый раз в жизни каждая из нас решилась на это. И мы побежали. Бежали мы в абсолютной тишине, не говоря ни слова, августовский поселок затих за заборами, на дороге не было даже кошек. Все разные, все юные и все абсолютно обнаженные. Только я не сняла халат, но из солидарности не застегнула его, и он черной мантией летел за мной. Я бежала впереди, показывая дорогу. В мертвой тишине мы выбежали из маленьких улочек и стали перебегать основную большую дорогу поселка. Уголком глаза я увидела, что по ней идут двое мужчин в ватниках и резиновых сапогах. Они как вкопанные замерли посреди дороги. Это заметили все, но, не сбиваясь с ритма, в полнейшей тишине продолжали бежать, пока не скрылись в лесу. Мы кубарем слетели с обрыва к озеру и нырнули в теплую, как парное молоко, воду. И долго, безумно, безудержно хохотали…

Потом дачу продали. Уехала и я. Не знаю, может быть, по поселку еще долго ходили слухи о ведьмах или русалках. Я о них не узнала.

Свету я больше не видела. Она живет в Нью-Йорке. Перед самым отъездом она надела мне на запястье свою фенечку. Из желтого бисера с красным глазом. Как она налезла мне на руку — непонятно. Света очень хрупкая и невесомая — я не видела тоньше рук, чем у нее. И фенечка жила на мне три года. А потом, когда моя жизнь изменилась, она вдруг в одну ночь исчезла. Дома. Бесследно. Лена умерла за месяц до свадьбы, сгорела от рака. Упала, когда играла на гастролях в Японии, и через месяц ее не стало. Я до сих пор не могу в это поверить. Я — в Иерусалиме.

Кто сейчас плавает в том озере… Для кого квакают лягушки, и кто собрал землянику… Не знаю.

Вероника Титова (v-aluker)

Некоторые мысли о раке

Любимой tushka, которая спасла меня, посвящается

Прошло полтора года, как я узнала, что больна раком. Полтора года отчаяния и мучений. Считается, что сейчас я здорова, хоть и неизвестно, сколько времени это продлится.

Я читала, что люди после рака становятся совсем другими. Я другой не стала абсолютно. Я даже не пыталась торговаться… «Я стану лучше» и т. д. Я не уверена, что подхожу под определение «человек, переживший рак». Если болезнь не вернется, мы с Тушкой правы, что боролись. Если не дай бог —… тогда правы те, кто отказывается от борьбы, и тогда прав Озон с его фильмом.

Герой Озона, красивый и модный фотограф, отказывается бороться, постепенно прощается с жизнью и умирает на пляже. Смерть на пляже красива, вызывает зависть (я без иронии). Непонятно только, как это получилось у героя без особых мук и болей.

Но суть в том, что химиотерапия ничем не отличается от болезни. Это жуткая рутина с отвратительными деталями. После химии меня неделю выкручивало, как в стиральной машине. Не можешь спать, смотреть телевизор, читать. Выкручивает до корней руки, ноги, все тело, голову, мозги. Мечтаешь о передышке, которая бывает во время родов. Но передышки нет. Когда голова и тело приходят в какой-то степени в норму (полностью никогда), ты знаешь, что через несколько дней все начнется снова. Меня мало рвало, но тошнило, мутило почти постоянно. Этот яд выжигает больные клетки, но и здоровые тоже. Я встретила в больнице девушку, которой должны были в несколько этапов восстанавливать руку. Она уснула, лекарство пошло мимо вены, и внутри у нее теперь полая рука. Ты понимаешь там, что другим бывает неизмеримо хуже. У меня, например, упали лейкоциты. Восстанавливаются они только в позвоночнике после некоторых уколов. Причем боли такие, как будто в позвоночник воткнули крючья и тянут их с силой во все стороны. Начинаются боли в животе, желудок не выдерживает. Распухают и кровоточат десны. Все это ужасно влияет на душевное состояние. Но самое ужасное в химии — это одиночество, которое с тобой всегда.

Если б моя ближайшая подруга знала меру этого одиночества, она прилетела бы ко мне из Питера, как мой муж, который прилетал каждые два месяца. Силу ракового одиночества не объяснишь никому. Но и тогда, когда кончается химия, особого облегчения нет, нет уверенности в завтрашнем дне. Я корила себя, а оказывается, почти все испытывают это: больше проблем после лечения, чем во время его. Страшнее ждать возвращения беды, чем с ней бороться. Да и сил нет почти совсем. Я всегда была мистическим человеком. А уж теперь…

Во время лечения встречаешь очень добрых людей. Они пытаются помочь, поговорить. Существуют всякие общества. Но я не хотела и не хочу ни с кем говорить. Вместо этого пишу обо всем этом. Но не уверена, что хоть кому-то это поможет.

Когда я узнала о болезни, решила, что это наказание за грехи. Теперь я думаю, что человек я все-таки неплохой, хоть и могла бы быть лучше, но раку это безразлично. Иначе почему он поражает сильных, а не слабых, здоровых, а не больных, молодых, а не старых? Уничтожает замечательных, а щадит мелких и ничтожных людишек. Обидно, что не выкарабкиваются красивые и сильные духом люди. А серые и трусливые продолжают свою серую и тупую жизнь. По отношению к таким рак сделал меня жестче. Время, которое у меня осталось, хотелось бы прожить относительно красиво. Поэтому для меня совершенно неприемлемо было жить с одной грудью, особенно когда эта грудь пятого размера.

Пластическая операция мне трудно досталась. Сердце после химии упало, и в первый раз в восстановительной операции мне категорически отказали. Во второй раз, когда я уже лежала на операционном столе, анестезиолог снова отказал, пугая опасностью для жизни, убеждая, что теперь мне можно делать только жизненно необходимые операции. Хорошо, что он оказался русскоязычным и я смогла в последнюю минуту объяснить ему, что для меня это и есть жизненно необходимая операция.

Прошло полтора мучительных года. После второй операции с грудью должно быть в полном порядке, волосы стали лучше, чем были до химии. Вот только душа моя не выздоровела, и я не знаю, выздоровеет ли она.

Пожалуй, мне снова хочется жить. Но я не откажусь от моря и от неправильного образа жизни. «Если я умру, простите меня за то, что я сделала, если я буду жить, простите меня за то, что я еще сделаю».

Когда дочери было 15 лет, мы дружили с очаровательным 28-летним американцем русистом. Алиса была очень умной, выглядела лет на 18, была уже грудастая и вся такая манящая. Майкл уезжал из России года на три, я решила их познакомить. Я рассудила, что теперь она западет ему в душу, а через три года, когда тот вернется, дочь уже будет взрослой. Он приехал в Питер, мы провели вечер за столом, Алиска на уровне беседовала о литературе. Они танцевали, и на следующий день мы собрались поехать в Комарово. Ох, напрасно я позвала с нами свою приятельницу с 13-летним сыном. Это был очень живой ребенок. Он и сейчас очень живенький — владелец нескольких дискотек и еще некоторых развлекух. Прошло не более получаса, как юный романтический облик моей дочери растворился. Они с воплями валялись в снегу, гонялись друг за другом, сшибали с ног нас с мужем, Майкла и подругу. И тогда Майкл спросил: «Верочка, а сколько лет Алисе?» Несмотря на то что мои первые матримониальные планы насчет дочери рушились на глазах, я, как всегда, сказала правду. Потом я поинтересовалась у нее, почему она так грубо вышла из образа. «Надоело умной быть», — просто ответила Алиска. Я абсолютно поняла ее тогда и понимаю и себя и всех, кому надоело быть хотя бы минимально умными. Поэтому: недавно я смотрела мультик про елку по сказке Андерсена. Когда мультик закончился, к удивлению моих четырехлетних внучек, я заплакала. Нельзя сказать, чтобы я читала или видела эту сказку первый раз, но в этом мультфильме елка была какая-то особенная мечтательница.