УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов

С шумом проносились одна за другой встречные машины, глухая тьма застилала горизонт. Туда, в самую темноту, напряженно вглядывались усталые, встревоженные глаза пассажиров…

1975

Затмение Апостола

Апостол закрыл глаза.

Низкое солнце прожгло зрачки, подобно вспышке электросварки. Тошнотой подступало к лицу удушливое тепло выхлопных газов. Его знобило до омерзительного холода в костях.

– А я во́т что вам скажу, – обернулся Апостол к Иосифу Михайловичу. – Как только женщина приблизиться к мужчине, быт, как удав, тут же заглатывает обоих. Появляются двери, которые надо красить; окна, которые надо мыть; гвозди, которые надо вбивать; доски – строгать… и так далее и тому подобное.

– Поэтому мужчины предпочитают оставаться любовниками, – скосил глаза на Марину Иосиф Михайлович, – да и женщины давно не ищут в мужчине мужа. Все хотят жить раздельно – в собственных квартирах, а иметь дело на нейтральной территории.

– Я это приветствую, – объявил Апостол и прислушался. Марина промолчала, значит одобрила.

Автобус полз вверх по желтой однообразной дороге. Мелкий гравий дробно стучал по днищу кузова. У желто-зеленой сопки одиноко мерз памятник павшим солдатам.

«Тобой интересовались», – вспомнил Апостол сладкий голос Иосифа Михайловича, и, втянув голову в воротник пальто, задремал, покачиваясь и стукаясь о стекло.

– И вот… возвращаюсь я как-то ночью, – слышит он уже сквозь дрему треп пожилого актера, – а у моего дома парочка целуется. Боже мой, и такая меня зависть взяла. Иди-иди, говорю себе, старый хрен домой, сейчас тебя там поцелуют, что пьяный по ночам шляешься…

«Интересно, замуж она вышла?» То, что новость исходила от Иосифа Михайловича, было особенно неприятно Апостолу, как и сладковатый запах его духов. «Такую красавицу, молодой человек… не хорошо», – он не договорил слово «бросил», но сделал неуловимое движение губами точь-в-точь как сосут леденец.

– Жен у нас не любят, – услышал Апостол сонный голос Марины, – их используют, причем бессовестно. – Она припудрила нос и достала из сумочки тушь. Марина красилась и пудрилась на репетициях, в транспорте, во время обеда, на пляже, даже спала с мужчиной накрашенной. – Нет ничего тоскливей семейной жизни, я за свободу.

– А что такое – эта свобода? – оживился пожилой актер, с трудом втиснув между сидениями обвисший живот. – Как вы, молодые, ее понимаете?

Апостол задумался, и у него тут же разболелась голова.

– Шлюха, – ответил за них старик, – никого и никогда не любившая – вот вам ваша свобода.

Ему никто не возразил. Автобус укачивал, монотонно подвывая.

– Я хочу сказать, – продолжал старик, – что нельзя быть свободным от своих чувств, от привязанности, от ответственности, наконец.

– Быть свободным, – снова вступил в разговор Апостол, – это, прежде всего, не зависеть от себя, да, именно, от себя. И уметь легко делать все, что тебе не хочется делать. Остальное – ложь, и неважно минутная или многолетняя.

Глаза Апостола слепли, увлажняясь, и слипались. Он обернулся к Марине – та уже спала.

Огромное вытянутое озеро круглилось, описывая вдалеке изломанные полукружья. Снег, частью растаявший в низине, здесь лежал нетронутой серой коркой. Ни деревца, ни избенки. Холмистая буро-серая тундра.

Жена, встреча с которой предстояла Апостолу, со временем стала для него чем-то вроде мифа. Это было так давно, что стерлись в памяти даже черты ее лица. Так, во всяком случае, казалось ему, когда он оглядывался на их жизнь, представлявшуюся Апостолу сценой из какого-то романа или пьесы.

Голова Апостола отяжелела, стукаясь о холодное стекло, он тихо мычал.

За окном ярко белел полярный день. Солнце сутками кружило над горизонтом. Часы показывали четвертый час, но дня или ночи? Это можно было предположить только по числу людей и машин на улицах.

Иосиф Михайлович заявился к ним утром в номер, разбудил. Повертел в руках градусник и положил на тумбочку. «Я жду вас в автобусе, концерт коротенький», – конфузливо извинился он за свое вторжение, в то время как Апостол и Марина стояли перед ним, едва прикрывшись халатом и простыней. «У меня французский аспирин, вылечим», – и деликатно исчез за дверью. Он всегда был настолько опрятен и отутюжен, что редкая женщина замечала, как основательно он полысел.

Автобус въехал в городишко и медленно двигался по пустынным улицам к местному клубу.

Артисты притихли, убаюканные дорогой, и затравленно смотрели из окна.

– Опять нам здесь мерзнуть, как в морге, – возмутилась Марина.

Иосиф Михайлович забегал по клубу и достал два калорифера.

– Еще не встретились? – подмигнул он Апостолу. – А меня уже о тебе спрашивали.

И в самом деле, еще только войдя в клуб, Апостол почувствовал вокруг себя что-то неладное. Ему показалось, например, что его появление было тут же всеми замечено. Он слышал чей-то шепот за спиной, видел украдкой брошенные на него испытывающие взгляды. Маленький носатый человек с узкой головой, заправлявший рабочими на сцене, не только не поздоровался с ним, но при появлении Апостола заметно занервничал. А буфетчица, та спросила напрямую, подавая ему чай: не муж ли он Анны Михайловны?

– Какой Анны Михайловны?

– А разве Оленина не ваша жена?

Апостол пожал плечами и отошел.

– Она давно у нас работает. Очень милая женщина.

Апостол бродил по клубу, утыкаясь взглядом в запертые двери, в детские рисунки на стенах коридора, в носки собственных ботинок, в инструктажи по пожарной безопасности. И вдруг наткнулся на табличку «Оленина А. М.» и толкнул дверь. Он ослеп, попав из коридора в яркий свет комнаты. Солнце косым лучом из окна согревало стол, таявший в радужной взвеси пылинок, наполняя комнату тем особым теплом, каким отличается канун летнего вечера. Рдеют окна домов, ложатся длинные тени и слышится далекий благовест, зовущий душу к молитве.

Стол у окна, согретый солнцем, её стол. Это он понял по расписанию занятий, лежащему под стеклом. Ее призывный почерк: «жду тебя», «встретимся», «приезжай» – обжег, как когда-то в их первый месяц знакомства.

Соблазн был так силен, что он, поколебавшись, сел в ее кресло и, поглаживая подлокотники, оглядел комнату. Стол слева, стол направо, диванчик у двери, рядом круглая вешалка, на низенькой тумбочке у стены электрический самовар, в чашечке недопитый кофе. Здесь кто-то был минуту назад, пил кофе, оставил сверток и, бросив дверь открытой, вышел… Он, как вор, забрался в чужую жизнь. Ощупывает предметы, которыми они пользуются; подсматривает, как они чаёвничают, греются у окна в скупых лучах солнца…

Жена всегда вставала рано, оставляя его досыпать в еще хранившей ее запах постели. Он целовал ее, в шубе склонившуюся над ним, и, едва успевал услышать щелчок входной двери, засыпал. Просыпался с ее приходом – от холодного прикосновения румяных щек и горячего дыхания. Спешил тут же стянуть с нее шубу и все остальное – жесткое, грубое, влажное от снега, освобождая ее тело, как руку из перчатки. «Я хочу тебя», – шептал он, задыхаясь и ощущая тепло ее бедер, нежных и сильных, как и вся она. Им всегда было хорошо. Все начиналось так весело и празднично, вспомнить хотя бы их покушение на ее девственность, обмытое бутылкой шампанского прямо в постели. Они сидели совсем голые, обнявшись, припоминая все страхи, неудачи и, наконец, успех, и пили из хрустальных бокалов, чокаясь о носы друг друга. «Ты понимаешь, что ты наделал? – шептала она. – Теперь я уже никогда не смогу жить без мужчины». И это им было смешно. И ссоры их были смешными. Однажды, обидевшись, она села прямо в сугроб, провалившись по грудь, и ни за что не хотела вылезать. Он притворялся, что уходит, звал её, дразнил елкой, торчащей из сугроба в зеленом пальто, и, наконец, силой вытащил, ухватив под мышки… Они простились на перроне. Она уходила, не оглядываясь, стремительно и деловито. И вдруг обернулась, налетев на кого-то, взмахнула рукой и скрылась навсегда…

– Вас там спрашивают, – перехватила в коридоре Апостола костюмерша.

Она кивнула на дальний закуток, в глубине которого темнела дверь в зрительный зал. Апостол, не разглядев никого, медленно двинулся к двери. От стены отделился силуэт женщины. Ледяной озноб смыло горячей волной. Он видел только ее ноги в белых сапогах, едва сходившихся на икрах. «Аня», – руки схватили ее за плечи: он вдохнул горький «Poison», и его понесло в прошлое, чтобы туг же расшибить о незнакомый голос, пролепетавший: «Пустите же».

– Где нам удобнее поговорить? – услышал он минуту спустя.

Апостол потянул на себя дверь. Удивился, что «заперта», но, навалившись плечом, распахнул настежь. Зрительское фойе оказалось пустым.

– Я сразу оговорюсь, – она торопилась, смущаясь, что краснеет, – меня никто не посылал и не уполномочивал. Я пришла сама, по собственной инициативе. Я немного о вас знаю от вашей жены, и мне показалось… нам следует встретиться.