Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

В тот же день, когда Иоанн послал бояр в Москву с розыском, кто жег столицу, Грязной прискакал в Воробьево и донес Басманову:

— Сенная девка, которую, когда охота придет, дядя царицы Григорий Юрьевич щупал, брату своему, что у Федорова-Челяднина в оруженосцах, шепнула: мол, условились Шуйские с Темкиным, Челядниным и Федькой Нагим, окольничим, большой шум поднять, посадских науськав. А согласие сложили в дому самого Федорова, который уцелел. Холопы его забор водой поливали. И будто уже слух по Москве растекся, что зажигательное волшебство от Глинских пошло.

— Да неужто? — удивился Басманов. — Не врешь, Василий? Откуда девка проведала?

— А она на посылках у Захарьиных. Ей-богу, не вру!

Грязной перекрестился, да не раз и не два. Хоть пожар накалил атмосферу и кое-кто ждал событий, когда грянуло — растерялись, кому положено действовать. Прислушиваясь к тому, что кричал на площадях Басманов и что ему докладывали соглядатаи, и повнимательней присматриваясь к происходящему, Малюта пришел к выводу: беда вся в розыске. Розыска нет настоящего! Кабы розыск наладили, заговору не вызреть бы, как чиряку на заднице. Сначала кожа покраснеет, а потом и гнойная головка появится. Верховой стрелец задницы своей не видит. Человек нужен со стороны, чтобы предупредил, вовремя углядев, то есть соглядатай. Нет, розыск нужен. Розыск!

Утром в Кремле бояре, вылезши из возков, приблизились к сбегавшимся со всех сторон погорельцам без особых предосторожностей, желая как бы показать, что никого они — ни посадских, ни детей боярских, ни дворян, ни их дворню, ни безымянный черный люд — ни в чем не подозревают, а просто вызнать желают правду по повелению государя, отчего случилась гибель стольких человек и домов. Князь Скопин-Шуйский ходил меж простонародья и грозно спрашивал:

— Кто жег Москву? Признавайся!

— Награду тому выдам, кто на злодеев укажет! — вторил ему Челяднин.

Малюта, который сопровождал бояр с небольшим отрядом стрельцов, внезапно припомнил, что давненько он князя Андрея Курбского не встречал. Не было его ни в Воробьеве, ни здесь — в Кремле. Ловок боярин! Где возмущение — его нет. Не нравится князюшке кровь. От казней отворачивается. Иногда бояре под взглядом Иоанновым к сидящему на колу подойдут да плюнут — пусть и издалека. А Курбский — ни разу. Нос сморщит, вроде чих одолел.

И вдруг из бурлящей, провонявшей паленым толпы выскочило:

— Зажигальников Глинские науськали. А мать их Анна волхвовала. Настоем сердец мертвых улицы кропила! Ездила по Москве, опосля удрала во Ржев!

Народ пусть и пострадал, но хором не подхватывал чародейскую выдумку — толпа не из одних дураков состояла. Однако ненависть и подзуживание дело довершили.

— Вали его! Вот он! — орал из переднего ряда верзила в драном стрелецком кафтане, указывая на сидящего верхом князя Юрия Глинского, который явился с боярами в Кремль без всякого страха и ничего не предчувствуя.

— Ах ты, сволочь, такой-сякой! — подхватили с разных концов.

И кинулись, сшибая конных стрельцов и боярских слуг, к Глинскому. Но князь успел спрыгнуть с седла и устремился в поврежденный огнем Успенский собор. Видя бегство и считая его признанием вины, разъяренная чернь вломилась в храм, отшвырнув священнослужителей и опрокидывая церковную утварь. Князь спрятался в приделе Димитрия Солунского.

— Ату его! Не скроешься, змея подколодная! — вопили ворвавшиеся, разогревая и себя и окружающих.

Они схватили обезумевшего от смертельного ужаса князя, еще недавно спесивого и грубого, подбивавшего дружка своего Ваньку Турунтая-Пронского на всякие бесчинства и утеснения псковитян, и, обмотав ужом, то есть веревкой, выволокли из оскверненного храма на площадь и здесь едва живого добивали кто чем — камнями, дрекольем и железными прутами, изуродовав тело до неузнаваемости. Княжеский титул и высокое положение родственника царя не помогли. Не всегда сильные мира сего торжествовали, нередко и народ отводил душу.

Бояре стояли недвижно, смотрели спокойно и отчужденно на гибель чужеземца, приехавшего в Москву в надежде на более сытую и спокойную жизнь да на местечко у трона. Впервые Малюта от испуга соскочил с коня, справедливо решив, что верхами не спастись, ежели здесь начнется погром. От Глинских к Шуйским и прочим перейти нетрудно. Сперва литовских князей переколотят, а потом и до русских доберутся. Окольничий Федор Нагой тоже слез с лошади.

— Когда бунт полыхнет, то из середки не выберешься, — сказал Малюта Васюку Грязному, который пока хорохорился, гарцуя и подкалывая шпорами вороного коня.

Конь под Грязным прядал ушами и оседал на задние ноги.

— Слезай! — велел Малюта. — Слезай, дурья башка! А то укоротят на полторы четверти!

А стихия все бушевала и бушевала, темными волнами выплескиваясь на Красную площадь, называемую тогда Пожаром, где у Лобного места корчился кровавый комок.

IV

Вечером того же дня князья и бояре, решившие покончить с господством Глинских, собрались в наиболее для них безопасном месте — доме Григория Юрьевича Захарьина, слывшем неприкосновенным.

— Если Михайла не сковырнуть, а бабку не выслать подале — опомнятся, на Литву обопрутся, и тогда худо всем нам будет, — произнес сухощавый, с лисьим личиком, князь Юрий Темкин. — Детей боярских из Севры побиша — лишили их опоры.

— Царь не выдаст бабку, — произнес раздумчиво Иван Петрович Федоров-Челяднин. — А в ней весь корень.

— Негоже идти в Воробьеве, — сказал Захарьин. — Из того неизвестно что получится.

— Ты, боярин, за своих страшишься, — возразил Темкин. — Только и всего. На двух стульях сидишь.

В горницу вбежал слуга Захарьина Ивашка — холоп умный и сообразительный, а главное — непьющий и понимающий, что родичам царицы Анастасии Глинские поперек горла.

— Ты что? — всполошился хозяин. — Али гонится кто за тобой?

— Князь Шуйский Федор с протопопом послали на площадь скликать народ к Воробьеву. Уговариваются скопом идти, чтоб старую княгиню брать и сына Михаилу.

— А кого еще? — спросил Захарьин.

— Более, боярин, ни про кого не слыхал. Избили людей княже Юрьевых бесчисленно. Гоняются по пожарищам за каждым, ни малых детей, ни девок не жалют. Вопят истошно: они — князья клятые, чужестранные — нас голодом морили, а мы их смерти предадим по справедливости.

— Ну это куда ни шло, — вздохнул окольничий Федор Нагой. — Пущай перебьют лишку — зато перебесятся. А в Воробьево, боярин, сходить надо, — обратился он к Захарьину. — Тут как: или с корнем рвать, или не трогать.

— С корнем рвать, — повторил Темкин. — Подрубить и вырвать. Их тут никто не любит.

— Царь не выдаст бабку, — повторил ранее высказанную мысль Федоров. — Он хоть и юн, но хитер. Как ему править, ежели старую княгиню растерзают? Да и Литва забурлит. На Михаилу и Юрия глаза закроют, а из-за старой княгини возмутятся. В волхвование никто не уверует.

— Больно ты, Иван Петрович, добрым стал, — засмеялся громко князь Федор Скопин-Шуйский, входя в горницу. — А доброго человека и юродивый толкнет. Нет уж, коли действовать, так напропалую!

Наутро сенная девка, которую хозяин дома иногда щупал, через брата своего подслушанный обмен мнениями передала Грязному, который тоже ее щупал, да почаще, чем старый боярин.

Как на Пожар девка побежит, здесь с Василием своим ненаглядным и свидится. Когда словом перебросится, а когда и до большего дойдет. Грязной мастер с девками возиться, умыкнув их с улицы или торжища. Позабавится да возле ее жилья в кусты выпустит, вывалив из возка.

Проведав про умысел, Грязной поделился с Малютой, и условились они опять к Басманову лететь в Воробьево. И черед выпал Малюте. Грязному в Москве быть и стараться через ту девку в планы заговорщиков проникнуть поосновательней.

V

И Малюта поскакал в Воробьево. Улицы Москвы представляли собой дикое зрелище. Кое-где работный люд крюками растаскивал обожженные бревна, расчищал мостовую, валил искалеченные пламенем деревья и снимал поврежденные заборы. Другой народ, словно обезумев, ничего иного перед собой не видя и ни о чем ином не помышляя, стекался к Кремлю, чтобы окунуться в шумный и бестолковый водоворот. Мужики и бабы сновали по площади вроде без всякого расчета, и близость себе подобных — оборванных и голодных, измазанных сажей и грязью, не имевших куда приткнуться и чем заняться — горячила их головы. Казалось, отсюда, из этой черной воронки, брызнет сноп искр и возгорится новый великий пожар. А искры разбрасывать да раздувать было кому. Малюта повсюду замечал свирепые, искривленные ненавистью лица. Он втянул воздух ноздрями и почуял запах смертельной опасности. Горелое смешивалось с человечьим, вонючим, терпким, — не продохнешь. Гомон становился явственней, а толпа уплотнилась. «Сейчас рванут к Яузе, — мелькнуло у Малюты. — И тогда — берегись царь с боярами!»