Рудин - Иван Тургенев

В тот самый день, когда все, рассказанное нами, происходило в доме Александры Павловны, - в одной из отдаленных губерний России тащилась, в самый зной, по большой дороге, плохенькая рогожная кибитка, запряженная тройкой обывательских лошадей. На облучке торчал, упираясь искоса ногами в валек, седой мужичок в дырявом армяке и то и дело подергивал веревочными вожжами и помахивал кнутиком; а в самой кибитке сидел, на тощем чемодане, человек высокого роста в фуражке и старом запыленном плаще. То был Рудин. Он сидел понурив голову и нахлобучив козырек фуражки на глаза. Неровные толчки кибитки бросали его с стороны на сторону, он казался совершенно бесчувственным, словно дремал. Наконец он выпрямился. - Когда же это мы до станции доедем? - спросил он мужика, сидевшего на облучке. - А вот, батюшка, - заговорил мужик и еще сильнее задергал вожжами, - как на взволочек взберемся, версты две останется, не боле... Ну, ты! думай... Я тебе подумаю, - прибавил он тоненьким голосом, принимаясь стегать правую пристяжную. - Ты, кажется, очень плохо едешь, - заметил Рудин, - мы с самого утра тащимся и никак доехать не можем. Ты бы хоть спел что-нибудь. - Да что будешь делать, батюшка! Лошади, вы сами видите, заморенные... опять жара. А петь мы не можем: мы не ямщики... Барашек, а барашек!воскликнул вдруг мужичок, обращаясь к прохожему в бурой свитчонке и стоптанных лаптишках, - посторонись, барашек. - Вишь ты... кучер! - пробормотал ему вслед прохожий и остановился. Московская косточка! - прибавил он голосом, исполненным укоризны, тряхнул головой и заковылял далее. - Куда ты! - подхватил мужичок с расстановкой, дергая коренную, - ах ты, лукавая! право, лукавая... Измученные лошаденки кое-как доплелись, наконец, до почтового двора. Рудин вылез из кибитки, расплатился с мужиком (который ему не поклонился и деньги долго пошвыривал на ладони - знать, на водку мало досталось) и сам внес чемодан в станционную комнату. Один мой знакомый, много показавшийся на своем веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из "Кавказского пленника" или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына. В комнате, куда вошел Рудин, висели именно эти картины из "Тридцати лет, или Жизни игрока". На крик его явился смотритель, заспанный (кстати - видел ли кто-нибудь смотрителя не заспанного?), и, не выждав даже вопроса Рудина, вялым голосом объявил, что лошадей нет. - Как же вы говорите, что лошадей нет, - промолвил Рудин, - а даже не знаете, куда я иду? Я сюда на обывательских приехал. - У нас никуда лошадей нет, - отвечал смотритель. - А вы куда едете? - В ...ск. - Нет лошадей, - повторил смотритель и вышел вон. Рудин с досадой приблизился к окну и бросил фуражку на стол. Он не много изменился, но пожелтел в последние два года; серебряные нити заблистали кой-где в кудрях, и глаза, все еще прекрасные, как будто потускнели; мелкие морщины, следы горьких и тревожных чувств, легли около губ, на щеках, на висках. Платье на нем было изношенное и старое, и белья не виднелось нигде. Пора его цветения, видимо, прошла: он, как выражаются садовники, пошел в семя. Он принялся читать надписи по стенам... известное развлечение скучающих путешественников... вдруг дверь заскрипела, и вошел смотритель. - Лошадей в ...ск нет и долго еще не будет, - заговорил он, - а вот в ...ов есть обратные. - В ...ов? - промолвил Рудин. - Да помилуйте! это мне совсем не по дороге. Я еду в Пензу, а ...ов лежит, кажется, в направлении к Тамбову. - Что ж? вы из Тамбова можете тогда проехать, а не то из ...ова как-нибудь свернете. Рудин подумал. - Ну, пожалуй, - проговорил он наконец, - велите закладывать лошадей. Мне все равно; поеду в Тамбов. Лошадей скоро подали. Рудин вынес свой чемоданчик, вылез на телегу, сел, понурился попрежнему. Было что-то беспомощное и грустно-покорное в его нагнутой фигуре... И тройка поплелась неторопливой рысью, отрывисто позвякивая бубенчиками.

ЭПИЛОГ

Прошло еще несколько лет. Был осенний холодный день. К крыльцу главной гостиницы губернского города С...а подъехала дорожная коляска; из нее, слегка потягиваясь и покряхтывая, вылез господин, еще не пожилой, но уже успевший приобресть ту полноту в туловище, которую привыкли называть почтенной. Поднявшись по лестнице во второй этаж, он остановился у входа в широкий коридор и, не видя никого перед собою, громким голосом спросил себе нумер. Дверь где-то стукнула, из-за низких ширмочек выскочил длинный лакей и пошел вперед проворной, боковой походкой, мелькая в полутьме коридора глянцевитой спиной и подвороченными рукавами. Войдя в нумер, проезжий тотчас сбросил с себя шинель и шарф, сел на диван и, опершись в колени кулаками, сперва поглядел кругом, как бы спросонья, потом велел позвать своего слугу. Лакей сделал уклончивое движение и исчез. Проезжий этот был не кто иной, как Лежнев. Рекрутский набор вызвал его из деревни в С... Слуга Лежнева, малый молодой, курчавый и краснощекий, в серой шинели, подпоясанной голубым кушачком, и мягких валенках, вошел в комнату. - Ну вот, брат, мы и доехали, - промолвил Лежнев, - а ты все боялся, что шина с колеса соскочит. - Доехали! - возразил слуга, силясь улыбнуться через поднятый воротник шинели, - а уж отчего эта шина не соскочила... - Никого здесь нет? - раздался голос в коридоре. Лежнев вздрогнул и стал прислушиваться. - Эй! кто там? - повторил голос. Лежнев встал, подошел к двери и быстро отворил ее. Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорбленный, в старом плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами. Лежнев узнал его тотчас. - Рудин! - воскликнул он с волнением. Рудин обернулся. Он не мог разобрать черты Лежнева, стоявшего к свету спиною, и с недоумением глядел на него. - Вы меня не узнаете? - заговорил Лежнев. - Михайло Михайлыч!- воскликнул Рудин и протянул руку, но смутился и отвел ее было назад... Лежнев поспешно ухватился за нее своими обеими. - Войдите, войдите ко мне! - сказал он Рудину и ввел его в нумер. - Как вы изменились! - произнес Лежнев, помолчав и невольно понизив голос. - Да, говорят! - возразил Рудин, блуждая по комнате взором. - Года... А вот вы - ничего. Как здоровье Александры... вашей супруги? - Благодарствуйте, хорошо. Но какими судьбами вы здесь? - Я? Это долго рассказывать. Собственно, сюда я зашел случайно. Я искал одного знакомого. Впрочем, я очень рад... - Где вы обедаете? - Я? Не знаю. Где-нибудь в трактире. Я должен сегодня же выехать отсюда. - Должны? Рудин значительно усмехнулся. - Да-с, должен. Меня отправляют к себе в деревню на жительство. - Пообедайте со мной. Рудин в первый раз взглянул прямо в глаза Лежневу. - Вы мне предлагаете с собой обедать? - проговорил он. - Да, Рудин, по-старинному, по-товарищески. Хотите? Не ожидал я вас встретить, и бог знает, когда мы увидимся опять. Не расстаться же нам с вами так! - Извольте, я согласен. Лежнев пожал Рудину руку, кликнул слугу, заказал обед и велел поставить в лед бутылку шампанского.

В течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали о студенческом своем времени, припоминали многое и многих - мертвых и живых. Сперва Рудин говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина, и кровь в нем разгорелась. Наконец лакей вынес последнее блюдо. Лежнев встал, запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо напротив Рудина и тихонько оперся подбородком на обе руки. - Ну, теперь, - начал он, - рассказывайте-ка мне все, что с вами случилось с тех пор, как я вас не видал. Рудин посмотрел на Лежнева. "Боже мой! - подумал опять Лежнев, - как он изменился, бедняк!" Черты Рудина изменились мало, особенно с тех пор, как мы видели его на станции, хотя печать приближающейся старости уже успела лечь на них; но выражение их стало другое. Иначе глядели глаза; во всем существе его, в движениях, то замедленных, то бессвязно порывистых, в похолодевшей, как бы разбитой речи высказывалась усталость окончательная, тайная и тихая скорбь, далеко различная от той полупритворной грусти, которою он щеголял, бывало, как вообще щеголяет ею молодежь, исполненная надежд и доверчивого самолюбия. - Рассказать вам все, что со мною случилось? - заговорил он. - Всего рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался не одним телом душой скитался. В чем и в ком я не разочаровался, бог мой! с кем не сближался! Да, с кем! - повторил Рудин, заметив, что Лежнев с каким-то особенным участием посмотрел ему в лицо. - Сколько раз мои собственные слова становились мне противными - не говорю уже в моих устах, но и в устах людей, разделявших мои мнения! Сколько раз переходил я от раздражительности ребенка к тупой бесчувственности лошади, которая уже и хвостом не дрыгает, когда ее сечет кнут... Сколько раз я радовался, надеялся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом - и возвращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, - прибавил Рудин и слегка отвернулся . Вы знаете... - продолжал он... - Послушайте, - перебил его Лежнев, - мы когда-то говорили "ты" друг другу... Хочешь? возобновим старину... Выпьем на ты! Рудин встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло что-то, чего слово выразить не может. - Выпьем, - сказал он, - спасибо тебе, брат, выпьем. Лежнев и Рудин выпили по бокалу. - Ты знаешь, - начал опять, с ударением на слове "ты" и с улыбкою, Рудин, - во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не даст мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей - они сперва подвергаются моему влиянию, а потом... Рудин провел рукой по воздуху. - С тех пор, как я расстался с вами... с тобою, я переиспытал и переизведал многое... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать - и вот видишь! - Выдержки в тебе не было, - проговорил, как бы про себя, Лежнев. - Как ты говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ничего не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать! Всех моих похождений, то есть, собственно говоря, всех моих неудач, я тебе описывать не буду. Передам тебе два-три случая... те случаи из моей жизни, когда, казалось, успех уже улыбался мне, или нет, когда я начинал надеяться на успех - что не совсем одно и то же... Рудин откинул назад свои седые и уже жидкие волосы тем самым движением руки, какие он некогда отбрасывал свои темные и густые кудри. - Ну, слушай, - начал он. - Сошелся я в Москве с одним довольно странным господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями; не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к науке вообще. До сих пор я постигнуть не могу, почему эта страсть в нем проявилась! Шла она к нему, как к корове седло. Сам он с усилием держался на высоте ума и говорить почти не умел, только поводил выразительно глазами и значительно покачивал головой. Я, брат, не встречал бездарнее и бедней его природы... В Смоленской губернии есть такие места - песок и больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное есть не станет. Ничего ему в руки не давалось - все так и ползло от него прочь, подальше; а он еще помешан был на том, чтобы все легкое делать трудным. Если бы это зависело от его распоряжений, у него бы люди ели пятками, право. Работал, писал и читал он неутомимо. Он ухаживал за наукой с какою-то упрямой настойчивостью, с терпением страшным; самолюбие в нем было огромное, и характер он имел железный. Он жил один и слыл чудаком. Я познакомился с ним... ну, и понравился ему. Я, признаюсь, скоро его понял, но рвение его меня тронуло. Притом, он владел такими средствами, столько можно было через него сделать добра, принести пользы существенной... Я поселился у него и уехал с ним, наконец, в его деревню. Планы, брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях, нововведениях... - Как у Ласунской, помнишь, - заметил Лежнев с добродушной улыбкой. - Какое! там я знал, в душе, что из слов моих ничего не выйдет; а тут... тут совсем другое поле раскрывалось передо мною... Я навез с собою агрономических книг... правда, я до конца не прочел ни одной... ну, и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как я и ожидал, а потом оно как будто и пошло. Мой новый друг все помалчивал да посматривал, не мешал мне, то есть до известной степени не мешал мне. Он принимал мои предложения и исполнял их, но с упорством, туго, с тайной недоверчивостью, и все гнул на свое. Он чрезвычайно дорожил каждой своей мыслью. Взберется на нее с усилием, как божия коровка на конец былинки, и сидит, сидит на ней, все как будто крылья расправляет и полететь собирается - и вдруг свалится, и опять полезет ... Не удивляйся всем этим сравнениям. Они еще тогда накипели у меня на душе. Так я вот и бился года два. Дело подвигалось плохо, несмотря на все мои хлопоты. Начал я уставать, приятель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня, словно перина; недоверчивость его перешла в глухое раздражение, неприязненное чувство охватывало нас обоих, мы уже не могли говорить ни о чем; он исподтишка, но беспрестанно старался доказать мне, что не подчиняется моему влиянию; распоряжения мои либо искажались, либо отменялись вовсе... Я заметил, наконец, что состою у господина помещика в качестве приживальщика по части умственных упражнений. Горько мне стало тратить попусту время и силы, горько почувствовать, что я опять и опять обманулся в своих ожиданиях. Я знал очень хорошо, что' я терял, уезжая; но я не мог сладить с собой и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены, которой я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил барича-педанта, вылепленного из степной муки с примесью немецкой патоки... - То есть бросил насущный кусок хлеба, - проговорил Лежнев и положил обе руки на плечи Рудину. - Да, и очутился опять легок и гол в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь... Эх, выпьем! - За твое здоровье!- промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина в лоб. - За твое здоровье и в память Покорского... Он также умел остаться нищим. - Вот тебе и нумер первый моих похождений, - начал спустя немного Рудин. Продолжать, что ли? - Продолжай, пожалуйста. - Эх! да говорить-то не хочется. Устал я говорить, брат... Ну, однако, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам... кстати, я бы мог рассказать тебе, как я попал было в секретари к благонамеренному сановному лицу и что из этого вышло; но это завело бы нас слишком далеко... Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться, наконец... не смейся, пожалуйста... деловым человеком, практическим. Случай такой вышел: я сошелся с одним... ты, может быть, слыхал о нем... с одним Курбеевым... нет? - Нет, не слыхал. Но, помилуй, Рудин, как же ты, с своим умом, не догадался, что твое дело не в том состоит, чтобы быть... извини за каламбур... деловым человеком? - Знаю, брат, что не в том; а впрочем, в чем оно состоит-то?.. Но если б ты видел Курбеева! Ты, пожалуйста, не воображай его себе каким-нибудь пустым болтуном. Говорят, я был красноречив когда-то. Я перед ним просто ничего не значу. Это был человек удивительно ученый, знающий, голова, творческая, брат, голова в деле промышленности и предприятий торговых. Проекты самые смелые, самые неожиданные так и кипели у него на уме. Мы соединились с ним и решились употребить свои силы на общеполезное дело... - На какое, позволь узнать? Рудин опустил глаза. - Ты засмеешься. - Почему же? Нет, не засмеюсь. - Мы решились одну реку в К...ой губернии превратить в судоходную, проговорил Рудин с неловкой улыбкой. - Вот как! Стало быть, этот Курбеев капиталист? - Он был беднее меня, - возразил Рудин и тихо поникнул своей седой головой. Лежнев захохотал, но вдруг остановился и взял за руку Рудина. - Извини меня, брат, пожалуйста, - заговорил он, - но я этого никак не ожидал. Ну, что ж, это предприятие ваше так и осталось на бумаге? - Не совсем. Начало исполнения было. Мы наняли работников... ну, и приступили. Но тут встретились различные препятствия. Во-первых, владельцы мельниц никак не хотели понять нас, да сверх того, мы с водой без машины справиться не могли, а на машину не хватило денег. Шесть месяцев прожили мы в землянках. Курбеев одним хлебом питался, я тоже недоедал. Впрочем, я об этом не сожалею: природа там удивительная. Мы бились, бились, уговаривали купцов, письма писали, циркуляры. Кончилось тем, что я последний грош свой добил на этом проекте. - Ну! - заметил Лежнев, - я думаю, добить твой последний грош было не мудрено. - Не мудрено, точно. Рудин глянул в окно. - А проект, ей-богу, был недурен и мог бы принесть огромные выгоды. - Куда же Курбеев этот делся? - спросил Лежнев. - Он? он в Сибири теперь, золотопромышленником сделался. И ты увидишь, он себе составит состояние; он не пропадет. - Может быть; но ты вот уж наверное состояния себе не составишь. - Я? Что делать! Впрочем, я знаю, я всегда в глазах твоих был пустым человеком. - Ты? Полно, брат!.. Было время, точно, когда мне в глаза бросались одни твои темные стороны; но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя. Ты себе состояния не составишь... Да я люблю тебя за это... помилуй! Рудин слабо усмехнулся. - В самом деле? - Я уважаю тебя за это! - повторил Лежнев, - понимаешь ли ты меня? Оба помолчали. - Что ж, переходить к нумеру третьему? - спросил Рудин. - Сделай одолжение. - Изволь. Нумер третий и последний. С этим нумером я только теперь разделался. Но не наскучил ли я тебе? - Говори, говори. - Вот видишь ли, - начал Рудин, - я однажды подумал на досуге... досуга-то у меня всегда много было... я подумал: сведений у меня довольно, желания добра... Послушай, ведь и ты не станешь отрицать во мне желания добра? - Еще бы! - На других всех пунктах я более или менее срезался... отчего бы мне не сделаться педагогом, или, говоря попросту, учителем... чем так жить даром... Рудин остановился и вздохнул. - Чем жить даром, не лучше ли постараться передать другим, что я знаю: может быть, они извлекут из моих познаний хотя некоторую пользу. Способности мои недюжинные же, наконец, языком я владею... Вот я и решился посвятить себя этому новому делу. Хлопотно мне было достать место; частных уроков давать я не хотел; в низших училищах мне делать было нечего. Наконец мне удалось достать место преподавателя в здешней гимназии. - Преподавателя - чего? - спросил Лежнев. - Преподавателя русской словесности. Скажу тебе, ни за одно дело не принимался я с таким жаром, как за это. Мысль действовать на юношество меня воодушевила. Три недели просидел я над составлением вступительной лекции. - Ее нет у тебя? - перебил Лежнев. - Нет: затерялась куда-то. Она вышла недурна и понравилась. Как теперь вижу лица моих слушателей, - лица добрые, молодые, с выражением чистосердечного внимания, участия, даже изумления. Взошел я на кафедру, прочел лекцию в лихорадке; я думал, ее хватит на час с лишком, а я ее в двадцать минут кончил. Инспектор тут же сидел - сухой старик в серебряных очках и коротком парике, - он изредка наклонял голову в мою сторону. Когда я кончил и соскочил с кресел, он мне сказал: "Хорошо-с, только высоко немножко, темновато, да и о самом предмете мало сказано". А гимназисты с уважением проводили меня взорами... право. Ведь вот чем драгоценна молодежь! Вторую лекцию я принес написанную, и третью тоже... потом я стал импровизировать. - И имел успех? - спросил Лежнев. - Имел большой успех. Слушатели приходили толпами. Я им передавал все, что у меня было в душе. Между ними было три-четыре мальчика действительно замечательных; остальные меня понимали плохо. Впрочем, сознаться надо, что и те, которые меня понимали, иногда смущали меня своими вопросами. Но я не унывал. Любить-то меня все любили; я на репетициях ставил полные баллы всем. Но тут началась против меня интрига... или нет! никакой интриги не было, а я просто попал не в свою сферу. Я стеснял других, и меня теснили. Я читал гимназистам, как и студентам не всегда читают; слушатели мои выносили мало из моих лекций... факты я сам знал плохо. Притом я не удовлетворялся кругом действий, который был мне назначен... уж это, ты знаешь, моя слабость. Я хотел коренных преобразований, и, клянусь тебе, эти преобразования были и дельны и легки. Я надеялся провести их через директора, доброго и честного человека, на которого я сначала имел влияние. Его жена мне помогала. Я, брат, в жизни своей не много встречал таких женщин. Ей уже было лет под сорок; но она верила в добро, любила все прекрасное, как пятнадцатилетняя девушка, и не боялась высказывать свои убеждения перед кем бы то ни было. Я никогда не забуду ее благородной восторженности и чистоты. По ее совету я написал было план... Но тут под меня подкопались, очернили меня перед ней. Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый, желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее его... Кстати, что Пигасов, жив? - Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет. - Поделом! Ну, а Наталья Алексеевна здорова? - Да. - Счастлива? - Да. Рудин помолчал. - О чем, бишь, я говорил... да! об учителе математики. Он меня возненавидел, сравнивал мои лекции с фейерверком, подхватывал на лету каждое не совсем ясное выражение, раз даже сбил меня на каком-то памятнике ХVI века... а главное, он заподозрил мои намерения; последний мой мыльный пузырь наткнулся на него, как на булавку, и лопнул. Инспектор, с которым я сразу не поладил, восстановил против меня директора; вышла сцена, я не хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства; я принужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я хотел показать, что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступить, как угодно... Я теперь должен выехать отсюда. Наступило молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы. Первый заговорил Рудин. - Да, брат, - начал он, - я теперь могу сказать с Кольцовым: "До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда..." И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и, как я ни старался себя унизить в собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесплодными? И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были за границей, я был тогда самонадеян и ложен... Точно, я тогда ясно не сознавал, чего я хотел, я упивался словами и верил в призраки; но теперь, клянусь тебе, я могу громко, передо всеми высказать все, чего я желаю. Мне решительно скрывать нечего: я вполне, и в самой сущности слова, человек благонамеренный; я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не удается! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?.. Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное положение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее долой... Я стал бояться ее - моей судьбы... Отчего все это? Разреши мне эту загадку! - Загадку! - повторил Лежнев. - Да, это правда. Ты и для меня был всегда загадкой. Даже в молодости, когда, бывало, после какой-нибудь мелочной выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там опять начнешь... ну, ты знаешь, что я хочу сказать... даже тогда я тебя не понимал: оттого-то я разлюбил тебя... Сил в тебе так много, стремление к идеалу такое неутомимое... - Слова, все слова! дел не было! - прервал Рудин. - Дел не было! Какие же дела... - Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить, как, помнишь, Пряженцев... Вот тебе и дело. - Да; но доброе слово - тоже дело. Рудин посмотрел молча на Лежнева и тихо покачал головой. Лежнев хотел было что-то сказать и провел рукой по лицу. - Итак, ты едешь в деревню? - спросил он наконец. - В деревню. - Да разве у тебя осталась деревня? - Там что-то такое осталось. Две души с половиною. Угол есть, где умереть. Ты, может быть, думаешь в эту минуту: "И тут не обошелся без фразы!" Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, я до конца не мог от нее отделаться. Но то, что я сказал, не фраза. Не фраза, брат, эти белые волосы, эти морщины; эти прорванные локти - не фраза. Ты всегда был строг ко мне, и ты был справедлив; но не до строгости теперь, когда уже все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец ... Лежнев вскочил. - Рудин! - воскликнул он, - зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил это от тебя? Что я за судья такой, и что бы я был за человек, если б, при виде твоих впалых щек и морщин, слово: фраза - могло прийти в голову? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! я думаю: вот человек... с его способностями чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я его встречаю голодным, без пристанища... - Я возбуждаю твое сожаление, - промолвил глухо Рудин. - Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь - вот что. Кто тебе мешал проводить годы за годами у этого помещика, твоего приятеля, который, я вполне уверен, если б ты только захотел под него подлаживаться, упрочил бы твое состояние? Отчего ты не мог ужиться в гимназии, отчего ты - странный человек! - с какими бы помыслами ни начинал дело, всякий раз непременно кончал его тем, что жертвовал своими личными выгодами, не пускал корней в недобрую почву, как она жирна ни была? - Я родился перекати-полем, - продолжал Рудин с унылой усмешкой. - Я не могу остановиться. - Это правда; но ты не можешь остановиться не оттого, что в тебе червь живет, как ты сказал мне сначала... Не червь в тебе живет, не дух праздного беспокойства: огонь любви к истине в тебе горит, и, видно, несмотря на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, которые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называют интриганом. Да я первый на твоем месте давно бы заставил замолчать в себе этого червя и примирился бы со всем; а в тебе даже желчи не прибавилось, и ты, я уверен, сегодня же, сейчас, готов опять приняться за новую работу, как юноша. - Нет, брат, я теперь устал, - проговорил Рудин. - С меня довольно. - Устал! Другой бы умер давно. Ты говоришь, смерть примиряет, а жизнь, ты думаешь не примиряет? Кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения. А кто может сказать, что он в снисхождении не нуждается? Ты сделал, что мог, боролся, пока мог... Чего же больше? Наши дороги разошлись... - Ты, брат, совсем другой человек, нежели я, - перебил Рудин со вздохом. - Наши дороги разошлись, - продолжал Лежнев, - может быть, именно оттого, что, благодаря моему состоянию, холодной крови да другим счастливым обстоятельствам, ничто мне не мешало сидеть сиднем да оставаться зрителем, сложив руки, а ты должен был выйти на поле, засучить рукава, трудиться, работать. Наши дороги разошлись... но посмотри, как мы близки друг другу. Ведь мы говорим с тобой почти одним языком, с полунамека понимаем друг друга, на одних чувствах выросли. Ведь уж мало нас остается, брат; ведь мы с тобой последние могикане! Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга. Чокнемся, брат, и давай-ка, по-старинному: Gaudeamus igitur!29 ----------------------------------------------------------------------- 29 Итак, будем веселиться! (лат.)