Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Империи распадаются, чтобы по прошествии лет вновь соединиться. Народы, объединившиеся под скипетром одного государя, благоденствуют в мире всеобщем, но с годами накапливаются мелкие обиды и разрастается столь же мелкое, но гибельное честолюбие, убаюканные отсутствием угрозы внешней, народы предаются внутренним распрям, считаются вымышленными долгами и укрепляются в ложной мысли, что поодиночке каждый проживет лучше, чем вместе. Так распадаются вековые империи, только волею образующих их народов и сокрушительно быстро, ибо долго горит фитиль, да стремителен взрыв. Но распад не есть гибель. Он лишь шаг, необходимый к возрождению. В скитаниях одиноких, в бедствиях и лишениях забываются обиды старые, остается лишь то главное, что объединяло народы, как сыновья блудные, устремляются они назад к родине, единой и сильной, и воссоединяются вновь в семействе счастливом. Истинные империи сильны не войском, не гением властителя, а духом единения народного, неизбывным в веках. И среди этих империй самой великой была, есть и будет держава Русская. О ней легенда о птице Фениксе: сидит она посередине Азии, покрывая крылами всю землю от моря до моря, и в срок положенный сгорает дотла, чтобы возродиться в новом блеске, силе и славе.

Вы только не подумайте, что так я сейчас, посреди смуты и разорения великого, себя успокаиваю и судьбу заговариваю.

Видит Бог, всегда я так мыслил, вот только, по обыкновению своему, со сроками ошибался. Так страстно желал я державе нашей блеска и славы, что невольно принимал желаемое за действительное. Так уж устроен человек, что время, в которое он живет, почитает худшим из времен, и различаются люди только тем, что одни говорят, что дальше будет еще хуже и так будет продолжаться до самого конца света, к счастью, недалекого, другие же, крепкие в вере в непреходящую милостью Божию, говорят, что хуже уже некуда и дальше непременно должен начаться подъем к вершинам счастья. Я из вторых, чувствуя, что дорога жизненная становится все тяжелее, я восклицал: благодарение Господу, идем в гору! Но Господь не только всеблаг, но и справедлив, воздает каждому по вере его, не только мне одному, посему пугь Его получается средний: сначала будет еще хуже, а уж потом непременный подъем.

— Да что ты нам тут рассказываешь! — воскликнете вы. — Посмотри лучше на ту историю, что на твоих глазах проистекала! В малолетство ваше с братом — разброд и безвременье, все улусы отвалились и собственным умом жить стали, ладно, брат твой, а потом сподвижники его империю почти всю объединили, но дальше она пуще прежнего раскололась, земщина с опричниной сошлись в схватке смертельной, с потерями великими пережили и эту напасть, но лишь немного передохнули, едва отстроились на пепелище, и опять смута новая, небывалая. Что от Руси осталось? Да и где она, Русь? Неужели этот кусочек малый вокруг Москвы, что Романовы теперь Русью называют? А быть может, она в Великой степи? Или в Сибири? Или еще дальше? Нет, все к худшему в этом худшем из миров! Неужели ты этого так и не понял за жизнь свою долгую?

Почему же не понял! Прекрасно понял, но не это. Понял я, что империи живут своей жизнью и ее цикл не совпадает с человеческим. Как бы страстно ни желали мы увидеть времена светлые, но не всем достанет на это отпущенного им срока жизни. Тут уж ничего не поделаешь, благодари Господа за жизнь, Им тебе данную, и не сетуй на времена. Движется колесница истории своим путем и своей скоростью, иной нетерпеливый вскочит на колесницу, обожжет коней бичом, и понесутся кони, но лишь для того, чтобы сделать поворот крутой, сбросить ездока ретивого и, вернувшись на путь прежний, быть может чуть назад, продолжить свой мерный бег.

Еще то я понял, что у жизни империй не только свой цикл, но и своя логика, мало кому из живущих понятная. На одного нетерпеливого, которому хочется ускорить бег колесницы, находятся тысячи неразумных, которые норовят ее в сторону завернуть или хотя бы придержать. Каждый уверен, что не туда колесница несется и только он знает правильный путь, каждый в свою сторону показывает, одной рукой указывает, а другой соседа тумаком оделяет, а кони знай себе тянут и тянуг, не обращая внимания на крики за их спинами.

Вы скажете, что это меня куда-то уж совсем в сторону занесло и пора прекращать болтовню старческую, но я вам покажу, что все это самое непосредственное отношение к моему рассказу имеет.

Несмотря ни на что, народы империи шли к объединению. Стремление к нему медленно, но неуклонно вызревало в душах народов и властителей, а что при этом случались всякие ссоры, так это не страшно, так уж повелось, что самый крепкий и долгий мир наступает после хорошей, честной драки. Господом предначертано, что Русь, Польша и Литва должны жить вместе, и никто из смертных не в силах был этому помешать.

Уж каким безвластным и бездеятельным королем был Сигизмунд-Август, но и ему удалось объединить Польшу и Литву, повинуясь воле народов. Следующим шагом было объединение с Русью, и ничто не могло ему воспрепятствовать, ни такая мелочь, как война многолетняя, ни смута в державе Русской, ни россказни ужасные о царе русском, которые злоязыкие клеветники разносили по всем странам европейским, ни даже слухи, что царь русский погиб во время какого-то небывалого пожара в Москве.

Тогда, глядя на угасающего и бездетного короля, паны польские и литовские все более утверждались в мысли пригласить на престол польский русского царя. Почему же, спросите вы, я эту мысль тогда не поддержал, хотя находился в гуще событий и даже гордился своей идеей о приглашении принца французского? Тому было много причин, не последнее место среди которых занимала моя собственная глупость и непонимание хода развития истории. Но с той поры я сильно помудрел, да!

Между тем в Польше идея о русском короле находила все больше сторонников, шляхта загодя начала обряжаться во все русское и неустанно упражнялась в пирах русских, с их изобилием и долготой. А литовские паны, не дожидаясь кончины великого князя и короля, отправили письма царю Ивану с известными предложениями. Иван, как вы помните, сначала загорелся этой идеей, но потом остыл, а вскоре и совсем забыл о ней, потрясенный тяжелым поражением.

Когда же прибыли официальные польские послы во главе с Федором Воропаем с извещением о смерти короля Сигизмунда-Августа, то они предстали уже перед князем Симеоном. Как ни мало они понимали в том, что на Руси происходит, но все же видом государя московского были поражены, особливо его возрастом, но дело свое посольское справили строго по наказу, известили о кончине старого короля и пригласили царя московского участвовать в выборах нового короля. Симеон был заранее предупрежден о настойчивых расспросах послов польских о последних событиях в державе Русской, поэтому вывернулся довольно ловко, сказав послам: «Вы известили меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя уже и слышал прежде, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы, по воле Божией, все еще живем и здравствуем». Что касается предложения побороться за польский престол, то Симеон ответил уклончиво. Сам-то он о польской короне, конечно, не мыслил, он еще не решил, что с русской делать, будь его воля, Симеон бы отказался наотрез, но боярам идея понравилась, и они постановили потянуть время, посмотреть, куда ветер подует. Для начала же предложили замириться и договориться о конце войны братоубийственной.

Между тем послы польские не оставляли попыток разобраться в делах русских. Из недомолвок, намеков противоречивых, а подчас и нарочито неправдоподобных ответов, кои издавна усвоены людьми московскими в разговорах с иностранцами, они вывели, что царь московский хитер и коварен, что у него есть молодой, активный, но быстрый на расправу соправитель Иван, с которым царь пребывает в давней распре, есть и другой сын Федор, человек тихий и богобоязненный. С тем и отбыли домой.

Споры в Польше и Литве разгорелись пуще прежнего, теперь с русской стороны не один, а целых три кандидата выступало. Шляхта мелкопоместная все больше склонялась на сторону Ивана, надеясь в лице его приобрести твердого, решительного и отважного государя. Что же до его суровости, то она панов не пугала. С такими подданными, как в Московии, изменниками, смутьянами и грубиянами, по-другому и нельзя, говорили они, мы же люди преданные, смирные и культурные, с нами король Иоанн смягчится сердцем. Знать стояла за Федора, видя в нем нового Сигизмунда-Августа, правителя слабого и послушного воле сейма.

Ни до чего не договорившись, отправили в Москву новое посольство, еще более торжественное, во главе с Михаилом Гарабурдою, с настоятельной просьбой к государю русскому самому сделать выбор, на этот раз между своими сыновьями. Такому предложению Симеон несколько удивился, но виду не показал, ответил вновь уклончиво и в тон послам: «Я имею двух сыновей, они для меня как два глаза, зачем вы хотите сделать меня кривым?» Послы это поняли так, что Симеон сам на трон польский навострился, и сказали, что для успеха предприятия необходимы деньги на подарки избирателям. Тут Симеон вышел из себя и воскликнул, по своему обыкновению, грубо и некультурно: «Это что же, я должен за свои же деньги да ваше дерьмо хлебать?!» Едва смирили его бояре, принялись с послами за обсуждение условий восшествия на престол польский государя московского, но Симеон не хотел успокаиваться, все вставлял всякие требования, для поляков неприемлемые: «Пусть Киев вернут, это наша вотчина! И от Ливонии отступятся, все равно мы ее завоевали! И Курляндию заодно отдадут!» Гарабурда лишь головой качал в изумлении, но ни на что твердого «нет» не ответил, с тем и уехал. Тогда Симеон в обход Думы боярской послал ему вслед гонца с последними условиями: что будет он короноваться только русским митрополитом, а католические епископы к церемонии допущены ни в коем разе не будут, и храмы православные он будет строить в Польше столько, сколько пожелает, а ересь лютерскую под корень изведет. Не удовлетворившись этим, послал нового гонца, заявив, что жить он будет в Москве, а в Вильну и Краков лишь заезжать, да и то если Господь здоровья даст, что титул короля польского будет стоять в его титуле никак не выше четвертого места, после титула царя всея Руси, великого князя московского и тверского, а если вдруг когда-нибудь поляки какой бунт против него учинят, то бросит он их без задержки и сожаления, пусть мучаются без короля.