Можайский — 3: Саевич и другие - Павел Саксонов

— Если, — продолжал рассуждать Можайский, — ему всего-то и нужно было, что не оставить обидчика без наказания, то действовать он должен был намного проще. Подкидывать вам факты, а не скрывать их. Быть максимально близким к правде, а не сочинять небылицы. А уж шестеро — вообще ни в какие ворота! Нет, Сергей Ильич: дело тут явно не в светскости «элегантного господина» и его высоком положении. Не так ли?

— А вот послушайте! — Инихов пошарил по карманам, достал портсигар и вынул из него очередную сигару. Впрочем, раскуривать ее он не стал, ограничившись тем, что принялся хаотично вертеть ее в пальцах.

— Ну?

— Приехали мы к генералу и прямо, как говорится, с порога взяли его за горло: что же, мол, уважаемый, вы нам головы морочите? Зачем напропалую врете? С какой целью лучшие силы Сыска от прямых обязанностей отвлекли? Сначала, разумеется, генерал всё отрицал, буйствовал и вообще изображал из себя сплошную невинность. Но под давлением… гм… — Инихов на мгновение запнулся, но, усмехнувшись, тут же продолжил. — Нет, не улик: улик-то никаких у нас и не было! Скажем так, под давлением их видимости… вот под таким давлением он и сдался: как-то сразу и даже неинтересно.

«Да, — наконец, признался он, — виноват: немного преувеличил».

— Немного?!

«Самую малость». — Генерал не находил себе места, тряс головой, хватался то за меня, то за Михаила Фроловича и вообще вел себя отнюдь не так, как приличествовало бы прославленному воину. — «Двое их было, а не шестеро. Один — сущий оборванец!»

— Но зачем вы солгали?

«Понимаете… — он тяжело вздохнул, — я узнал его и…»

— Элегантного?

«Да нет же: оборванца!»

Саевич, с силой и соответствующим звуком опустив кулак на стол, потрясенно уставился на Инихова. Тот в ответ рассмеялся:

— Не спешите, Григорий Александрович: самое интересное — впереди!

— Но как он мог…

— Да не спешите же! — Инихов, призывая Саевича не делать поспешных выводов, даже погрозил ему сигарой. — Мы с Михаилом Фроловичем были удивлены не меньше вашего. Как так? Узнал не элегантного господина, а оборванца? Что за чудеса? И почему, узнав именно этого человека, он не выдал его напрямую? Наши теории трещали по швам, однако самая важная скрепа — самая, если позволите так сказать, жирная и приметная — конструкцию продолжала держать. И скрепой этой был неоспоримый факт: кого бы ни узнал генерал и какими бы мотивами он ни руководствовался, в «Аквариуме» узнали совсем другого человека и именно того, другого, не пожелали выдавать! Но генерал и по этой скрепе нанес неожиданный удар:

«Понимаете, — каясь, заявил он, — я попал в чрезвычайно щекотливое положение. У меня — внуки! Они — целиком на моем попечении, и, что уж скрывать, в сиротках этих я души не чаю! А тут…»

— Да что за черт? Причем тут ваши внуки? — мы с Михаилом Фроловичем вообще уже перестали что-либо понимать!

«Оборванец этот… ну, тот, которого я узнал… — страшный человек! Из бывших вольнонаемных[45]. Он служил в моей части и уже тогда зарекомендовал себя с самой ужасной стороны…»

— Генерала, — несмотря на явно противоречивший этому смысл произносимых им слов, во взгляде Инихова продолжала искриться лукавая усмешка, — буквально трясло. Во всяком случае, создавалось именно такое впечатление: руки пожилого солдата ходили ходуном, губы дрожали.

«Видите ли, — начал он объясняться, — на первый взгляд, с этим человеком не происходило ничего необычного, и уж тем более невозможно прямо сказать, что он был замешан в чем-то незаконном. И все же, сослуживцы его как огня боялись! И не тем страхом, который — бывает и такое — больше является признаком уважения, нежели чего-то еще, а смесью ужаса и омерзения. Не успел он и полугода в части пробыть, как уже поползли самые невероятные слухи! А чем дальше, тем более слухи множились, и, в конце концов, уже лично я встал перед необходимостью провести расследование. Можете мне поверить, — генерал даже перекрестился, — к делу я отнесся со всей серьезностью и расследование провел со всем тщанием. Но куда там! Несмотря на то, что вина этого человека в самых чудовищных, бесчеловечных даже преступлениях казалась очевидной, подступиться к нему не было никакой возможности: так хорошо заметались им всякие следы того, что на суде могло бы явиться надлежащими доказательствами. Одним из самых вопиющих таких преступлений стал — ни много, ни мало — вооруженный грабеж, отягощенный бессмысленным в своей жестокости убийством…»

— Убийством? — воскликнул тогда Михаил Фролович, а я, — Инихов покачал головой, — на какое-то мгновение смутился: неужели генерал говорил правду? Не мог же он, в самом деле, дойти уже до такой крайности в своих фантазиях!

— Ага, — Можайский опять устремил на Инихова свой улыбающийся взгляд, — значит, вы ему не поверили?

— Меня по-прежнему смущала какая-то… бутафория, если можно так выразиться. Было во всем этом что-то слишком уж театральное. Но, с другой стороны, генерал, повторю, пустился уже в такие дебри, какие казались невозможными для человека здравомыслящего!

— И?

«Да, — повторил генерал, — убийством!»

— Мы с Михаилом Фроловичем переглянулись и буквально затаили дыхание. А генерал выдал вот такую историю:

«Как-то вечером — час уже был довольно поздний — ко мне на квартиру явился вестовой, и по его необыкновенно взволнованному лицу сразу становилось понятно: случилось что-то из ряда вон! После первых же сказанных им слов у меня волосы встали дыбом, а душа провалилась куда-то к пяткам. Представьте себе, господа: буквально в прямой видимости от караула, в какой-то сотне метров от сторожевой будки было найдено изуродованное тело подполковника… ну, неважно: с вашего позволения, никаких имен я называть не стану. При осмотре выяснилось, что подполковника сначала оглушили ударом чего-то тяжелого по голове, а затем, полностью обчистив бесчувственное тело — пропали бумажник, часы, дорогой, с бриллиантом, перстень и даже обручальное кольцо, даже нательная золотая цепочка с крестиком, — в общем, сначала оглушив и ограбив, подполковника затем забили насмерть! Полковой врач насчитал, по меньшей мере, восемьдесят шесть следов от ударов. Их нанесли с такими силой и яростью, что голова несчастного оказалась буквально размозжена, многие кости были сломаны, внутренние органы — отбиты. Неподалеку — в результате проведенного наскоро обследования местности — обнаружилось и орудие убийства: некогда массивная, а теперь буквально измочаленная в обломки трость с расколовшимся костяным набалдашником — навроде биллиардных шаров; возможно, вы такие видели и представляете, о чем идет речь».

— Да, — согласились мы, — представляем.

«Такая трость и сама по себе является грозным оружием, а в руках маньяка — как еще можно назвать сотворившего такое негодяя? — превратилась в инструмент не только убийства, но и пытки! Однако было в ней — как бы страшно это ни звучало — и определенное достоинство: мы могли попытаться установить по ней ее собственника!»

— Мы? — я задал вопрос нарочито удивленным тоном, — Инихов, припоминая, усмехнулся, — и генерал на мгновение смутился: то ли растерялся, будучи пойманным на непродуманной части, то ли от искреннего смущения очевидным нарушением порядка. Впрочем, он тут же оправился и подтвердил, одновременно давая и пояснения:

«Да, господа, мы. Должен признаться, я сразу же принял решение полицию о случившемся не извещать».

— Но почему?

«Подполковник был вдов, детей и других вообще близких родственников не имел, поэтому…»

— Учинить скандал было некому?

«Ну, зачем же так! Если бы речь не шла о репутации части…»

— Но причем тут репутация части? — на этот раз я удивился неподдельно.

«Караульные! — вскричал в ответ генерал. — Караульные! Где они были и куда смотрели? Как вообще такое могло случиться прямо у них под носом? Вы понимаете, господа? Здесь уже не только вопросы уголовного характера, но и самая что ни на есть репутация части! Это что же получается? В службе у нас нет никакого порядка? Можно отлучиться с поста или пролетающих мимо ворон считать?»

— То есть, — это не я, а Михаил Фролович уточнил, — на самом деле речь могла зайти о… вашей собственной квалификации как главного виновника беспорядка?

«Да что вы такое говорите! — лицо генерала исказилось. — Вы в своем уме? Я… у меня всегда всё под контролем!»

— Понятно.

«Вы…» — неожиданно генерал густо покраснел и замолчал. Мы с Михаилом Фроловичем смотрели на него и — Михаил Фролович признался мне в этом позже — оба думали одинаково: а воин-то этот прославленный — гусь еще тот! И так ли уж чисты его помыслы? И так ли уж он озабочен вопросами чести? Да и что вообще он понимает под определением «честь»? Уж не то ли, что лицевая, видимая всем, сторона должна быть безупречной, а на тыльной — хоть Макар телят выпасай?