Трубачи трубят тревогу - Илья Дубинский

— Гром чего-то ржет, — тревожно зашептал он. — Неспроста.

Действительно, с улицы доносилось протяжное ржание. Федоренко без бурки выскочил на улицу. За ним выбежал и я. Посреди двора, мелко дрожа всем телом, окруженный ординарцами, стоял Гром, а у его ног распростерся неподвижный человек, вооружением и всем видом смахивавший на бандита.

Казаки внесли неизвестного в хату. Очерет плеснул ему в лицо полную кружку студеной воды. Когда незнакомец мутными глазами обвел всех нас, вмиг побледневший Федоренко, взял чужака за грудки, поставил его на ноги. Я не узнавал нашего командира.

— Знаешь, кто это, комиссар? — трясясь от негодования, спросил Василий Гаврилович. — Старый знакомый, каптенармус кирасирского полка Карнаух. А зараз, видать, затесался до махновской шпаны. Мало того, на конокрада прахтикуется...

Карнаух! Так это же тот самый «вольный боец великой анархической армии», который недавно бежал от наших конвоиров.

Каганец, поднесенный к лицу задержанного, осветил вороватые глаза бандита и его разинутый беззубый рот.

— Ты у меня в Питере отбил бабу, помнишь? — залепетал махновец. — А я порешил отбить твоего коня. Давно за ним охочусь. Вот не знал только, что он у тебя из бешеных. Как вдарил по кумполу, сразу паморки отшиб.

— Ясно отшибет! — воскликнул Очерет. — На то он «Гром и Молния».

— Твоя взяла, Васька...

— Какой я тебе, жучкин сын, Васька? — Федоренко занес было над бандитом тяжелый кулак, но, овладев собою, опустил руку. — Полагалось бы тебе всыпать и за белые перчатки, и за коня... Не стоит марать рук... Особый отдел разберется... А теперь, гад, тряхни языком... сколько вас, бандюков... где ваши силы?

От махновца мы узнали, что его часть ночевала на хуторах рядом с Сорокотягами. Но и мы тоже после  боя у Пугачевки ни к чему, кроме сна, не были способны.

Карнауха, на сей раз с предусмотрительно связанными руками, под усиленной охраной увели в штаб дивизии.

Взволнованный неожиданной встречей, Федоренко уже не думал о сне. Достав из кобуры наган, насупив брови, начал его разбирать, аккуратно раскладывая детали на столе.

Я спросил Василия Гавриловича:

— За коня, может, и следовало всыпать махновцу, но при чем тут белые перчатки?

— А помнишь, комиссар, нашу беседу под Чертовой горой? Тогда я тебе не досказал одну штуку, а зараз, если не думаешь спать, послухай...

— С удовольствием послушаю.

Федоренко, тщательно протирая промасленной холстинкой барабан револьвера, начал рассказ:

— Говорил я тебе, комиссар, не обижали меня в старой армии, хотя, скажем прямо, и было за что. Понимаешь, вызывает это меня наш командир полка генерал фон Гилленшмидт. Спрашивает: «Бил пехотинского поручика?» Говорю: «Нет, не бил, ваше высокопревосходительство». Сбрехал я. Кому охота идти под суд или на гауптвахту! Поверил генерал. Назавтра обратно зовет. «Значит, говоришь, не бил?» Лицом хотя и строгий, а глаза смеются. «Нет, не бил». Тогда он достает из ящика стола белые перчатки, спрашивает: «А это что?» Разворачивает их, на правой — кровь. В гвардии был закон: дают увольнительную, а с нею белые перчатки. Ну, припер он меня. Повинился. Генерал смеется. «Хорошо ты ему дал?» Отвечаю: «По-кирасирски». Тогда он и говорит: «Ладно, за добрую службу, за хорошие песни, за то, что поддержал кирасирскую славу, прощаю. Но больше не попадайся». А как оно получилось, комиссар? Не дружили мы с каптенармусом. Любил он магарычи. Но какой там магарыч с эскадронного запевалы и гармониста! Кроме всего, его любезная стала на меня засматриваться. Вот Карнаух — это фамилия каптенармуса — и подсунул генералу доказательное вещество, те самые перчатки...

— А что то был за поручик? 

— Шли мы с одним балтийцем по Фонтанке. Не заметили их благородия, не козырнули. Он остановил нас и без лишних слов заехал матросу в ухо. Вот и пришлось заступиться за морячка...

* * *

Измотанные тяжелым боем у Пугачевки, после короткого отдыха в районе Сорокотяг, задолго до рассвета, забрав у крестьян свежих лошадей взамен своих, замученных, махновцы умчались на восток.

Махно бросился к Днепру, сумев избежать встречи с 17-й дивизией Котовского. На изможденных конях, из-за смертельной усталости не дотронувшихся даже до овса, мы продолжали погоню.

Неделю шли по проселкам, сохранившим следы множества кованых и некованых копыт. На обочинах валялись конские трупы. Попадались на дорогеито рваные до невозможности сапоги, то мятый картуз, то стреляные гильзы.

Как и всюду, черный путь махновских банд был отмечен трупами зверски зарубленных красноармейцев, сельских активистов, бедных крестьян, ненавидевших пьяную, разнузданную банду батьки.

Очерет, остановив свою лошадь у кучки раздетых, изрубленных тел, прикованных к земле замерзшей кровью, заскрежетал зубами:

— От шибенники! Розбишаки! Для Махна человек хуже собаки. На его знамени когда-то Стояло: «Богатий бiйся, бiдний смiйся». Все это брехня. Лучше бы написал: «Бiдний бiйся, богатий смiйся», и это было бы в самый раз.

На походе нам стало известно о гибели начдива 14-й Александра Пархоменко, зверски убитого бандитами.

В крестьянских хатах нам показали махновские деньги. На их лицевой стороне значилось: «Анархия — мать порядка», а на изнанке:

Эй, жiнко, веселись,

У Махна грошi завелись!

Хто цих грошей не братиме,

Того Махно дратиме!

При подходе к Днепру по распоряжению Примакова из состава 8-й и 17-й дивизий был сформирован сводный  отряд на самых крепких, выносливых конях. Возглавил его Григорий Иванович Котовский. Всадники с подбитыми лошадьми, с лишним имуществом отправились к местам постоянных стоянок.

Следы банды вели к Каневу. Здесь, на одном из глухих хуторов Каневщины, состоялась встреча петлюровской резидентки с махновским контрразведчиком Воробьевым, который и свел ее с Махно.

Задержанная в Ольгополе Ипполита Боронецкая, пытаясь полным раскаянием смягчить свою участь, ничего не утаила из того, что произошло во время ее свидания с «главковерхом» анархо-кулацкой вольницы.

Батько, страдавший от очередной раны, полученной в бою у Пугачевки, принял шпионку лежа в тачанке, по бокам которой в почтительной позе застыли приближенные батьки — патлатый матрос Щусь, начальник махновского штаба Белаш и палач Воробьев. Махно, не слушая посланницу Чеботарева, сразу же обрушился на нее:

— Передай, девка, своему Петлюре, что батько Махно шуток не признает. Где ваши атаманы? Попрятались от Махна, как мышь от кота. Не видел я что-то ни их отрядов, ни их самих. А ваш Черный Ворон пусть и не попадается мне на дороге. Он хоть и ворон, а велю своему воробью, — батько указал пальцем на контрразведчика Воробьева, — выклевать ему буркала, а потом шлепну за обман!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});