Милосердные - Федерико Андахази

Мой дорогой доктор,

Здравствуйте. Надеюсь, Вы отдохнули. Мне не хотелось Вас беспокоить, и потому я проникла к Вам тайком. Я видела, как Вы спали. Вы были похожи на ангела. Меня умилило детское выражение Вашего лица. Я позволила себе ослабить Ваш галстук и снять ботинки. И если судить по улыбке, которой во сне Вы меня одарили, похоже, Вы были мне благодарны.

Полидори заметил, что и вправду разут, и вспомнил, что накануне вечером не снимал обувь. Подойдя к зеркалу, он убедился, что галстук свободно висит вокруг ворота сорочки. Приступ тошноты сложил его пополам. Почти рефлекторным движением Полидори снял галстук и, держа, его указательным и большим пальцем, бросил в корзину для бумаг, которая стояла под письменным столом. Только тогда, когда он опустился на колени, он заметил, что прямо под самым его носом, в центре стола, рядом с чернильницей, там, где вчера лежал жалкий чистый лист, появилось несколько тетрадей, исписанных убористым почерком. На секунду он даже засомневался, не он ли сам перед сном исписал эти тетради. Как ни парадоксально, но возможно именно благодаря бросающейся в глаза яркости, Джон Полидори не сразу заметил, что поверх тетрадок стоит серебряная шкатулочка в стиле рококо, на филигранной крышке которой изысканный орнамент, сплетаясь, образует букву L, точно такую же, как и на конверте.

Боясь прикоснуться к какому-либо из этих неожиданных даров, словно они были источником смертельной заразы, Полидори решил найти разгадку тайны в письме.

Итак, Вам уже известно, обладателем чего являетесь Вы. Но я еще не сказала Вам, что предлагаю в замен. Я знаю, чего Вы жаждете более всего. Я могла бы поклясться, что знаю, о чем Вы всегда мечтали, в чем причина Ваших бессонных ночей и что туманит Ваш взгляд, когда Вы предаетесь дневным грезам. Догадываюсь, что горькая пища, которой питается Ваша душа, не что иное, как яд зависти. Я знаю, что Вы готовы отдать палец правой руки за пару рифмованных сонетов и всю руку за полноценный рассказ. Не сомневаюсь, что за три сотни томов добротных сочинений Вы бы отдали душу самому дьяволу. Так вот, то, что я прошу у Вас, не нанесет Вам никакого невосполнимого ущерба. Вы ничего, абсолютно ничего не потеряете, если согласитесь дать мне то, что для меня жизненно необходимо. Я не прошу о милости. Также я не обещаю Вам бессмертия. Хотя, пожалуй, нечто, что на него более всего похоже: посмертную славу. Пожалуй, единственное, чему я научилась за долгие годы своего существования, это писать. Взамен за то, что мне необходимо для поддержания жизни, я подарю Вам авторство одной книги, которая – не сомневайтесь – возведет Вас на вершину литературного Олимпа. Вы поднимитесь на самый высокий пьедестал славы, даже более высокий, чем тот, что занимает Корд, которому Вы служите. Тетрадки, которые Вы видите на столе, являют собой первую из четырех частей некоего повествования. Считайте, что это подарок. Прочтите их: если решите, что они ничего не стоят, бросьте их в огонь, и я больше никогда Вас не потревожу (я могу говорить лишь за себя, но не за моих сестер). Если же, напротив, Вы снизойдете до того, чтобы поставить свое имя на титульном листе, тогда Вы дадите мне то, в чем я нуждаюсь. Вели Вы согласитесь, этой же ночью я передам Вам вторую часть.

Это будет первая из трех последующих порций. Истолько же раз я прибегну к Вашим услугам. Содержимое шкатулки упростит дело, вот увидите.

Полидори читал рукопись с жадностью. Первый абзац просто-таки поверг его в изумление. Это были точно те строки, которые он сам хотел написать, и не только прошлой ночью, но всю свою жизнь. Так, буква за буквой, точка за точкой, фраза за фразой перед ним разворачивался текст, который его рука отказывалась начертать. Полидори не мог избавиться от ощущения, что он читает рассказ буквально тот самый, о котором мечтал. И вот он здесь, он принадлежит ему, в нем его слава и величие, его бессмертие, эта книга вознесет его над самим Лордом. Наконец он перестанет быть униженной и безымянной тенью Байрона. Наконец он заставит зазвучать фамилию, которую его отец, бедный секретарь, так и не смог прославить.

То будет не плагиат, говорил он себе, и не кража. Разве не будет этот текст сыном, рожденным от его собственной плоти? Разве не его семя даст жизнь рассказу, который еще предстоит зачать? Нет, сказал он себе, в самом что ни на есть прямом, а не метафорическом смысле, ему предстоит стать отцом новорожденного.

Кроме того, кто ему поверит, если он вдруг решит сказать правду?

Джон Полидори открыл шкатулочку и глубоко вдохнул приятный аромат, который всегда предшествует самым сладостным грезам. Он боялся галлюцинаций, вызываемых полынью. Его пугало чрезмерное возбуждение, происходившее от cannabis. Опий, напротив, погружал его в небесное блаженство. В cannabisПолидори страшила не утрата стержня, удерживавшего его разум, но, как раз наоборот, обострение критического мышления, та циклическая переменчивость, которую он сам определял как волнообразная мысль, что означало следующее: против любого, приятного помысла – неважно какого – немедленно восставал другой, карающий предыдущий. Таким образом, со временем Полидори пришел к выводу, что единственным способом избавить себя от опасности, нависшей над его рассудком, было физическое страдание, которое лишало его всякой способности к критическому мышлению. И сколько он ни пытался убедить себя, что эти муки порождены все тем же особым мышлением, боли в груди или бесконтрольная частота ударов сердца, которое неслось со скоростью обезумевшей лошади, рано или поздно становились почти материальными.

Опий, наоборот, полностью освобождал его от каких бы то ни было критических суждений в отношении собственной персоны и делал это даже лучше, нежели хрупкий сон, который зачастую прерывался по причине внезапной и необъяснимой тревоги. В таких случаях он просыпался, охваченный страхом, и уже не мог ни уснуть, ни избавиться от беспокойства. Опий же погружал его в светлый сон, свободный, как ни парадоксально, от всякой мысли, в духовную безмятежность, которая не нуждалась в посредничестве тела. Чистая душа. Идея. Сон, который снится совершенной сущности.

4

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Уже наступила ночь, когда Джон Полидори сел за secretaire, решив, наконец, начать церемонию. Он набил свою трубку присланным опием, затем как был, не раздеваясь, растянулся на кровати и только тогда поднес огонь к чубуку. Он затянулся и на несколько секунд задержал дым – сначала во рту, смакуя его вкус. Потом перевел взгляд на черные каменистые горы, силуэты которых грозно вырисовывались на фоне испуганного неба. Тучи, плывучие города, грозили вот-вот рухнуть на землю. Дикий ветер трепал купы сосен и быстрыми вихрями поднимал с земли опавшую садовую листву.

В тот самый момент, когда Полидори зажег спичку, озеро осветила молния, и дом сразу же сотряс удар грома.

Пошел дождь.

Джон Полидори погладил тетрадки, на которых было записано начало рассказа, пересел на стул и положил ноги на secretaire. Он погрузился в царство покоя и лишь тогда пропустил воздух через горло, неспешно, четко контролируя дыхание. Он вдыхал волшебные пары, которые постепенно усыпляли грубую, страждущую материю. Выдыхая, он, словно посредством какого-то тайного заклятия, вместе с голубоватым дымом изгонял из себя уродливых демонов повседневности. Он обнял тетрадки.

Джон Полидори приближался к странному порогу, пронзительному полусну, который возносил его к ранее неведомым высотам. Он поднимался по каменной спирали. Он сразу же признал в этой конструкции магическую Rundetaarn. Он был твердо уверен, что круглая башня, лишенная лестниц, была той самой, вершины которой достиг верхом на коне король Христиан IV. И вот Джон Полидори уже скачет на гнедой лошади с бронзовой гривой и добирается до самой вершины, и у ног его простираются все королевства по обе стороны Балтийского моря. С величественной, сдержанной улыбкой он сделал еще одну затяжку. Теперь он пересекал лес черных деревьев, на ветвях которых висели черепа, из чьих глазниц выглядывали филины. Он не чувствовал ни малейшего страха. Галопом он въехал на тропинку, в начале которой стояла доска с надписью: Вилла Диодати. Не слезая с лошади, он поднялся по ступеням портика и оказался в зале: с высоты седла он взирал со смесью жалости и брезгливости на то, как эти ничтожные существа сплелись в один развратный клубок, подобно сваре гиен. Лорд Байрон стоял на коленях и лизал язык Перси Шелли, одновременно проникая в Мэри, которая, в свою очередь, покусывала соски своей сестры Клер так, что они кровоточили. И вот он, жалкий секретарь, сын писаря, докторишка-ипохондрик, смешной Полли Долли, стал рукой Бога. Охваченный этим самым божественным гневом, он взметнул десницу к небу и из ничего сотворил меч. Конь взвился на дыбы и пустился в бешеную скачку по красному ковру. Полидори описывал круги вокруг сбившихся в кучку животных, которые в ужасе молили о милосердии. На полном ходу, с ловкостью казака, он схватил лорда Байрона за волосы и взмахнул мечем. Один меткий удар, и голова Байрона, продолжая гримасничать и стенать, оказалась в правой руке Джона Уильяма Полидори. Глаза сначала посмотрели наверх, затем вниз, потом попеременно вправо и влево, пока не наткнулись на тело, которое, не догадываясь о том, что с ним произошло, продолжало совокупляться с Мэри. Голова Байрона, подвешенная за волосы, разразилась бредовым монологом: она умоляла, проклинала, рыдала, испускала душераздирающие вопли, которые скорее походили на безумный хохот. Полидори, не в силах больше слушать, достал носовой платок, затолкал его в рот своего Лорда и сразу же спрятал голову в седельную сумку.