Адские штучки - Наталья Рубанова

«Не думать! Главное не думать!» – подумал-таки Ёжиков, засеменив к ближайшему супермаркету: Марина-3 – скучный евростандарт с приемлемыми минусами и мини-плюсами – оказалась весьма прожорливой. Надпись на пакете, в коем болталась полчаса спустя нехитрая снедь, ввела Ёжикова в лёгкий ступор: «50 кг. Приобретая наши пакеты, вы не только сохраняете здоровье своё и своих детей [такой, да, такой порядок слов был], но и поддерживаете отечественного производителя». Олэй! Он, Ёжиков, поддержал отечку на пять рэ: ту самую отечку, которая, как сообщили недавно, позволила и этому самолёту тоже потерять высоту да совершить жёсткую посадку в лесу, не долетев километра до взлётно-посадочной. Ту самую, о-о, которая помогла оторваться крылу и надломиться в двух местах – фюзеляжу… Серебристый лайнер ТУ навернулся на лету, вспомнился кошмар пионерии, потому что в фирме ТУ выпускают ху… Ёжиков чертыхнулся и зашагал к дому: да и куда ещё?..

А вскоре произошло то, что произошло – должно же это было когда-то случиться! Все предыдущие дамы – даже Наталинька, да-да, даже она, – сошли как-то на нет. Ёжиков – страшно сказать – увлёкся. Ещё страшнее – влюбился (по-настоящему). Но самое страшное, что всё это здорово попахивало служебным романом. Да что попахивало! Она звалась Аннушкой…

Её – кто на новенькую? – смены совпадали с его, ёжиковскими: так уж вышло. Обыкновенный «лучший на свете доктор» в строгом таком халатике… Нежный завиток на мраморной шейке… Танцующие веснушки… Быть может, Ёжиков и не лишился б мозгов столь быстро, кабы не столкновение у лифта – она выходила (забыла мобильный), он – входил (нёс его ей)… Аннушка облизнула губы да так улыбнулась, что сердце Ёжикова ушло в лапки, а с него самого едва не посыпались иголки: ещё «парсек» – и точно «транс»… ПУТЬ ОДИН, ну да, ну да… «Ничего не бойтесь, Ёжиков, даже тумана!» – вспомнил он слова покойного профессора, а Аннушка – к чему бы? – больного: отстранившись, она побежала, виляя хвостом, в 84-ю, – вернулась, впрочем, быстрёхонько да произнесла то, к чему персонаж наш долго ещё не мог привыкнуть: «Зачехляем».

С тех пор он думал об Аннушке «хорошо» (какой она доктор и всё такое) каждый день и «плохо» (как закусывает она, постанывая, нижнюю губку) – каждую ночь. Иногда Ёжикову казалось, будто видит перед собой он вовсе даже не Аннушку, а составленные из плоти её и крови тексты, причём качество их и смысл значения вроде как не имеют. Будто б они, эти самые тексты, и есть всё, что его окружает. Да что там! Он, Ёжиков, думает на их языке!.. Например, таком: «В случае порчи какого-либо имущества организации заказчик возмещает ущерб в размере стоимости испорченного имущества. Бой посуды оплачивается из расчёта на одну единицу» – Или таком: «У испытавших клиническую смерть уровень углекислого газа в крови был значительно выше, чем у тех, кто ничего не видел» – Или: «Готовность работать в авральном режиме в условиях дефицита времени» – и далее по тексту: «Только суррогатная ма! И постанов на бабки. Тридцать тысяч у.е.: платите только раз – зато ребёнок всегда ваш!» – ну и «Остеклись по ценам завода!», конечно… Когда же совсем сорвало крышу, Ёжиков сгрёб-таки докторицу в охапку и зашептал на ушко то, что шептал в прошлой жизни одной лишь Наталиньке-Наталинке. «Она мне интересна, я её хочу, её есть, за что уважать…» – стучало в висках. «А я умыкнула однажды гейшу, – наврала от скуки Аннушка и опустила глаза, вспомнив некстати быстро хмелевшую мороженщицу из Коньково. – В Токио, ага… Но ты мне нра… – она щебетала, как пэтэушница, – нра, очень нра…».

И тогда они уехали ни к нему, ни к ней, а в отельчик – так было нужно: ни к нему, ни к ней, всё новое, – и рвали простынки да друг друга до наступления новой смены, и Ёжиков понимал, что если сейчас её отпустит, то счастлив уже не будет, видимо, никогда: Аннушка так похожа, так похожа на Наталиньку, Наталиньку-его-Наталинку, что и сказать нельзя, – да и не надо, не надо ничего говорить! И потому-то решился, ну да – нужно ведь когда-то на что-то решиться! Нужно же предложить… вот и сделал.

Сделал ей предложение.

А сердце Аннушки возьми – да и не в такт забейся.

Совсем, совсем не в такт: «Нет-нет, невозможно… Прими как есть – или сбеги».

И тогда сердце Ёжикова – триста мучений в минуту – сжимается и припускает, пристукивая, что есть сил, к воде. «Я в реке, пускай река сама несёт меня», – решает оно, и глубоко вздыхает: его, сердце, несёт вниз по течению. В это самое время высокие сущности берут шкурку Ёжикова на понт: «Что, дурачина? Перерождаться-то не желаешь? За идею лапки двинуть готов? А ежли миллионером тебя?.. Если аннушек – лучших! – с наталиньками?.. Режиссёром великим – а?.. Банкиром? Певцом? Бездельником?..» А Ёжиков за своё: «Я Ёжик. Я упал в реку. Я совсем промок. Я скоро утону»… далее опускаем.

Посовещались сущности высокие, посовещались, да и выполнили просьбу. Напустили тумана на ситуацию, про осознанный переход брякнули чтой-то, да и отправили странничка на «Союзмультфильм», в год 1975-й, к Норштейну младому под крылышко. Ну, просыпается весь в титрах Ёжиков, а суффикса-то у него и нет… Вместо рук – лапки, вместо живота – брюшко, вместо волос – иголки… Пошёл он по лесу рисованному, змейку воздушную запустил, улыбается, – а она возьми, да в радугу обратись: так и пошёл по небу, только катафальщик и видел…

«Главное не оглядываться», – вспомнил ёжик напутствие профессора М-кого, который знал про духовную составляющую каждой формулы всё.

Ну да, всё на свете.

[Литвинов]

Служанкам Виктюка

«Как нравится тебе юноша, Сократ?Разве лицо его не прекрасно?» –«Прекрасно», – отвечал я.«А захоти он снять с себя одежды,ты и не заметил бы его лица –настолько весь его облик совершенен».

Платон, «Хармид»

Ок, ок.

Давайте, наконец, допустим.

Допустим в своем узком кругу, что такие вещи иногда случаются.

Классика жанра! Литвинову, впрочем, было не до смеха.

Последнее время он ходил сам не свой – да и что такое «сам», «свой»? Знать бы…

А он – нет.

Он-то, оказывается, как раз не знал.

Ни-че-го не знал о себе.

Но – по порядку: с такими вещами ведь не шутят.

Долгая память – хуже, чем сифилис, – надо же, как некстати вспомнилось! – Особенно в узком кругу…

Литвинов вышел из клиники и, слегка сутулясь, зашагал по Моховой, тщетно пытаясь спрятать лицо от колючего снега – увы, сегодня без машинки: какая машинка, когда даже щетки стеклоочистителей замерзли, а коврики покрылись льдом? На стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел, ну и так далее, everything’s cool, ес?.. Подойдя к перекрестку, Литвинов поежился, а, прочитав слоган на дверце заблудившейся в центре «спальной» маршрутки, даже поперхнулся: «Когда боль наступает на горло: Coldex Бронхо».

Что раньше знал он о боли?

Что?..

Кажется, Бог наконец-то вынул беруши и внял его, Литвинова, мольбам, но что теперь с того, коли выходит так, будто все эти годы он, Литвинов, жил каким-то отраженным светом, а настоящего (что, впрочем, есть «настоящее»? то-то и оно!) – не видел, не чувствовал?

А вот если взять, скажем, ту же античность, размышлял он, тайно мечтая о своего рода «исторической индульгенции». Те же Древние Афины – пример вполне себе хрестоматийный, а именно: объект желания рассматривается не сквозь призму пола, но в первую очередь как некая позиция: его, М или Ж, позиция агрессии или покорности… Сто-оп: опять же, он-то, Литвинов, не в Древних Афинах, а в Москве, в Ма-аск-ве живет, где кто-то make love, кто-то – have sex, а кто-то просто делает то, что называется have intercourse, и о существовании такого экзота как сексуальная идентичность по обыкновению не подозревает…

Ну да, ну да, сейчас (Здесь и Сейчас. Господи! За что!) он, Литвинов, переживает пресловутый острый кризис треклятой сей и-ден-тич-нос-ти – спасибо, поgooglил; отдельное спасибо г-ну Кинси за утверждение, касающееся дискретных категорий, в природе практически не встречающихся – а он-то, Литвинов, прерван, разделен, раздроблен! (Он – встречается?). На «встречающихся» вдруг резко пересохло в горле и Литвинов подумал, что если некоторые М-особи имеют низкий уровень тестостерона и повышенный – эстрогенов, то у него тестостерон понижается только когда он видит В., а все остальное время пребывает в норме, что, по сути, если уж не патологично, то, по крайней мере, довольно странно… А если это, не смеющее (впрочем, скорее, не спешащее: так будет верней) себя назвать, чувство, и впрямь подобно, пардон, импритингу? Ты воспринимаешь некий образ, а потом банально его идеализируешь: стимул-реакция – вот, собственно, и весь «эталон»…