Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

этот, второй, зрело пестовавший свою алчную животность и принявший смехотворную и жуткую смерть среди соблазнов «Большой жратвы»?

А может быть, умер Гуидо Ансельми – киноавтопортрет Федерико Феллини? Или это сам Феллини ещё раз умер в том, которого именовал своим альтер эго, умер, заблудившись в духовном безволии, задохнувшись в недоверии Богу, так и не сумев отыскать утраченную интонацию своей гениальной творческой молодости?

Когда-то великие актёры потрясали подмостки титанизмом страстей, ужасами преступлений и пропастями падений великих грешников. Сегодня можно быть великим выразителем жизни и смерти среднего человека. Таков был Мастроянни. Он мог быть раздражителен, но он не знал настоящей ярости. Его героев часто отличало упрямство, но никогда не подлинная сила. Он был влюбчив и хрупок, нежен до прозрачности. Им всегда владели сильные женщины. Его неотразимые глаза выражали иронию и растерянность. Он не знал… он был тот, который не знает. Лань хрупкости жила в нём трепетной и тревожной жизнью беззлобного, уязвимого существа. Его актёрская техника была так же неуловима, как неуловим ветер от крыльев бабочки. Он говорил, что любит играть, но игры его не заметить и самому пристальному оку. Его чувство меры было абсолютным. Хочется сказать – чрезмерным, но я понимаю, что было оно не чрезмерным, а именно абсолютным. Безукоризненное чувство меры среднего человека. Мастроянни имел органическое, прирождённое знание меры человека середины. Он был бесконечно незауряден в выражении заурядности. Ему невозможно было не сострадать. Его героев нельзя не любить. И вчера… и сегодня… и завтра.

Я открываю глаза, отсекая «вчера» и «завтра», оставаясь в мучительном «сегодня»… в болезненной суете слёз и прощаний, первых слов о Марчелло… первых посмертных слов. О нём говорят как о человеке удивительной прелести, мягкости и простоты. Его вспоминают как преданного друга, доброго собеседника, весёлого сотрапезника. Его называют безукоризненным партнёром, совершенным мастером кинематографического ансамбля. С ним прощаются так, как в России прощаются только с тиранами. К его гробу идут на последнюю встречу… на последнее приношение любви и горечи утраты.

Он умер в своей парижской квартире, и потому отпевали его в Сен-Сюльпис. У церкви – толпа. За гробом – заплаканная Катрин Денёв и их уже взрослая дочь – их, Катрин и Марчелло.

Нет… она никогда не была его женой.

Да, у них был роман.

Это так похоже на Марчелло! На его героев. Он был просто человек… хрупкий и слабый. Был он грешен – весело, самоиронично грешен в жизни и в кино. Как любит наше время иронию! Как хорошо научилось оно защищаться иронией от душевных мук, от укоров совести… от нравственных долженствований! Как «удобно» склеиваются скотчем иронии трещины разломов, как «удачно» поправляются непоправимости!

Мелькает лицо постаревшего Мишеля Пикколи, бледное, отвердевшее от сдерживаемой боли. Когда-то они вместе с Марчелло прошли через ад Марко Феррери, может быть, самого страшного и глубокого разоблачителя мира, в котором ирония победила веру. Герои Пикколи и Мастроянни – Мишель и Марчелло – вместе вошли в тихий ужас «Большой жратвы» с иронической улыбкой знающих, что исхода из иронии не существует… вошли, не собираясь его искать, вошли, чтобы принять смерть в добровольно избранном обжорстве. Тогда, как и теперь, Марчелло умер первым, и Мишелю пришлось обнаружить его окоченевшее тело с застывшим на лице беспомощным и глупым выражением в глупом и беспомощном «Бугатти», так воспалявшем человеческие слабости этого вечно производившего шум сангвиника. Мишель выл… по-звериному выл, прижимаясь к мёртвому Марчелло, словно умоляя его отменить приговор себе… им всем.

А теперь он смущённо мнётся на ступенях Сен-Сюльпис, готовый то ли улыбнуться, то ли расплакаться. Теперь Мишель Пикколи хоронит Марчелло Мастроянни, хоронит по-настоящему, хоронит в мире, в котором ирония «победила» веру. И потому он точно не знает, уместно ли плакать.

Похороны по-французски?

Французская панихида к похоронам по-итальянски?

Или просто прощание по-европейски?

Живя в Италии, я очень сблизился с Мастроянни. Я, наконец, услышал его подлинный голос, его обворожительную речь, которую прежде заглушал русский дубляж. Я впервые увидел многие из важнейших его фильмов: «Бель Антонио», «Большая жратва», «Город женщин», «Сука» – и ещё много, много других, которые теперь и не припомню по названиям. Да мудрено ж и упомнить! Сто шестьдесят ролей сыграл в кино Марчелло Мастроянни. Я видел его позднего и совсем позднего… постаревшего и старого… усталого, грустного, испуганного близостью смерти. Он всё играл и играл, и это был, как будто бы, один и тот же образ, бесконечный в разнообразии оттенков образ обыкновенного человека. Даже Гуидо Ансельми, знаменитый кинорежиссёр, кинематографическое саморазоблачение Феллини, получился у Мастроянни заурядным человеком с заурядной проблематикой опустошенности, с удручающей банальностью сексуальных фиксаций, с ряской избалованности в потухших глазах. И его тоска по прошлому – спасительное убежище от демона несостоятельности – тоже среднестатистическая черта среднего человека. Своего заурядного среднего человека Мастроянни воплощал с такой заботливостью и нежностью, с таким вниманием и сочувствием к рядовым мелочам рядовой повседневности, как будто говорил: «Всё это не мелочи! Всё это живой и страдающий человек! Да… не слишком ярок, да, не герой, но как трудно жить долгой и скучной жизнью негероя! Как это нуждается в понимании и сочувствии!» Обаянию его персонажей нельзя не поддаться, хотя они нередко раздражают, даже вызывают презрение. Нет, презрения не вызывают! Ими нельзя не заболеть, потому что они согреты любовью и сочувствием…

Я много раз видел Мастроянни в обстановке студии. Я слышал его интервью. Он всегда был доброжелателен, даже ласков, слегка лукавил, но прозрачно… слегка иронил, но его выдавали глаза. В этих глазах обитала та самая лань хрупкости, уже почуявшая холод жизненного тупика. Глядя в эти глаза, я часто плакал. Так были они полны выраженья, так кричали трагическую правду, что уже и не очень разборчиво звучали иронические слова о жизни, которая «всё-таки прекрасна», о старости, которая «не так уж и страшна, в конце концов», хоть и неизбежна, об актёре, который вне света юпитеров – всего лишь «piccolo borgese» (маленький обыватель). Последние интервью Мастроянни – потрясающий документ человеческой правды, правды глаз… правды боли и испуга, перед которыми пасует ирония во всех её «изяществах».

Феллиниевский «Джинджер и Фред» – вот фильм о глазах Мастроянни, об искупительной страдальческой правде человеческих глаз. Об этом фильме надо особо, потому что здесь, как нигде прежде, Феллини совершил покаяние. Он произнёс это покаяние глазами Мастроянни, испуганными, мучительными, больными в «осиянии» тёмных кругов. Что Мастроянни понял и выразил это важнейшее духовное признание честного и сломленного художника, меня нисколько не удивило. Я уже говорил – Мастроянни был