Алло, Люся, это я! (сборник) - Виктор Коклюшкин

Обидно же! Изъездил столько усадеб, монастырей, описывал состояние фундаментов, стен и кровли и не фиксировал жизнь, хотя видел: коммунальные квартиры в Высоцком монастыре и красные звезды на воротах Владычного; кожно-венерологический диспансер в Николо-Угрешском и туберкулезный в Демьянове; диван, на котором умер Поэт и который выбросили под дождь, освобождая литфондовскую жилплощадь. Не записал рассказы старушек о бывших владельцах и дачниках, о том, что Сергей Рахманинов – хороший человек, потому что «тихо играл свою музыку – людей не беспокоил». И как помпезно отмечалось 150-летие Салтыкова-Щедрина в Большом театре, а мужики экскаватором разрыли могилу его матери – Салтычихи, искали драгоценности…

* * *

И в третий раз судьба сумасшедшего изобретателя мелькнула передо мной. Выступали мы на Лубянке – не в клубе, что рядом с сороковым гастрономом, а чуть подальше, в КГБ по Москве и Московской области: главный редактор, поэт, спортивный обозреватель – к нему всегда было много вопросов, бард и юмористы. Когда говорят «КГБ» представляются аресты, расстрелы, лагеря. А в начале 80-х, помнится, первую книжку Жванецкого купить было невозможно, а в КГБ, после выступления, к нему человек пятнадцать подошло и с чем? С его книгой за автографом!

Вот там-то, в казенных стенах, и мелькнула вновь тень сумасшедшего изобретателя.

На первом этаже, в торце коридора, был портрет идущего как бы навстречу Дзержинского. Один сумасшедший вошел с улицы, а когда дежурный попросил предъявить документ, полоснул его ножом, побежал по коридору, а ему навстречу – Феликс Эдмундович! Псих – в страхе обратно, тут его и схватили. С этой истории, которую рассказал сотрудник комитета, и зашел разговор о психах. До концерта было еще с полчаса, юмористы курили на лестнице, бард дергал в углу потихоньку струны гитары, поэт – умный и талантливый, задавал кому-то глупые вопросы про Штирлица, а я слушал про сумасшедших.

Так уж всегда получалось: и в школе старшеклассники рассказывали мне о своих влюбленностях, и в пионерском лагере студент, руководитель художественного кружка – о своих мечтах творческих. На фабрике печатник читал мне свои стихи – дома-то никто не слушал его! Ему лет тридцать пять, мне – шестнадцать. И что меня особенно удивляло: стихи для него были главнее водки. И в армии, помню, у костра ли, в караулке начинает говорить человек, словно освобождаясь от томившего.

«А еще, – продолжал с искренним изумлением и возмущением сотрудник, – один псих в дурдоме устроил мастерскую!» «Ну, так это же хорошо!» – заметил я. Сотрудник ухмыльнулся. Очень ему хотелось рассказать, а уж когда рассказал, я понял, что умолчать об этом трудно. Оказалось, псих втайне изобретал прибор, чтобы люди жили мирно.

«Странно, – удивился я, – человек может ремонтировать сложную технику и не понимает, что человека изменить нельзя».

«Получается, что можно, – сказал сотрудник, проговорившись. И быстро поменял тему разговора: – А вы почитаете нам что-нибудь новенькое?»

Я был так ошеломлен, что забыл, зачем я тут. «Ну-у… да, – сказал я, вспомнив. – Сначала вот Саша стихи почитает, – указал я на поэта, узнавшего наконец, что Штирлиц – собирательный образ, о чем он, конечно, знал, но не знал, о чем здесь еще говорить. И вдруг я сообразил: – Но ведь если он сумасшедший, значит, его в тюрьме держать нельзя, и он опять окажется в психбольнице!» «А ему там получилось в самый раз, – подтвердил, не в силах опять сдержаться, сотрудник, – делал свой прибор и испытывал на сумасшедших!»

Я вспомнил тех, с лопатами и граблями, и будто сквознячком, страхом потянуло.

* * *

Прошли годы… в том доме, где мы выступали, я недавно проходил мимо, какой-то банк, главный редактор «Московского комсомольца» – по-прежнему главный редактор «Московского комсомольца», а юмористы, из тех, кто остался в живых, всё шутят, шутят…

Путь к славе

Живет он не в Переделкине, но в хорошем дачном месте. Квартиру московскую сдает, а сам – тут, благо и свет, и газ есть. И большая лопата, снег зимой разгребать от крыльца к калитке, да только разгребай – не разгребай, не ходил к старому писателю никто. Иные даже сторонились, как заразного, если где ненароком встретят. Пока не случилось вот что…

Заселился в его квартиру юркий паренек – приехал Москву завоевывать. Думал, найдет богатенького спонсора, продемонстрирует свое умение пародировать Льва Лещенко, Кобзона и Жириновского, и прямо от него, из офиса, а лучше из банка – в Кремлевский дворец изумлять публику, получать цветы, деньги и давать интервью. Он уже и ответы заготовил на будущие вопросы: «Ваше хобби?» – «Работа», «Любимый напиток?» – «Кальвадос» или водка», «Где предпочитаете отдыхать?» – «Только на Таити».

В общем, паренек был готов к славе, которая должна была свалиться, но медлила. Он таскался по ночным клубам, резвился как мог и когда однажды позвонили из газеты, не ему, конечно, а хозяину квартиры, и попросили назвать лучшего, на его взгляд, современного писателя, придуриваясь, хрипя и шепелявя, сказал: «Минаев. От него я балдею и сравнить могу только с Достоевским!» Книг Минаева он не читал, но того так часто поминают, что и не хочешь – запомнишь, как пасту «Бленд-а-мед».

В газете ответ с радостью напечатали, и фамилия старого писателя снова выпорхнула на свет божий, как моль из шкафа. И пока он разгребал снег на дорожке, по которой никто к нему не ходил, и слушал свои любимые пластинки, к нему, в московскую квартиру, стали названивать из других газет: «Как вы оцениваете нашего претендента на Евровидение?» «Евровидение – это круто, – отвечал, хрипя и шепелявя, молодой балбес, – будь я помоложе, я бы счел за счастье быть в группе поддержки!» «Как вы относитесь к неравным бракам?» – «В нашей стране равных возможностей не может быть неравных браков!» – отвечал молодой обалдуй, наслаждаясь своим остроумием. «Ваше мнение о нетрадиционных методах лечения?» – «Все нетрадиционное, включая сексуальные отношения – это достижение цивилизации!» – хулиганил балбес.

Между тем звездные претензии завоевателя заметно поблекли, это издалека кажется (особенно глядя в телевизор), что в Москве артисты известные ходят толпами, а толпами ходят те, кто хочет быть известным. Ткнулся он туда-сюда и пообмяк. И когда позвонили из какого-то журнала и спросили: «Нет ли у вас чего новенького?», сам не понимая, что мстит за свой неуспех, сказал: «Есть. Только что из-под гусиного пера!» «Так дайте нам! – сказали ему. – Можете прямо на электронный адрес».

Несостоявшийся артист записал адрес, а текст взять где? Хотел чего-нибудь из Интернета слямзитъ – испугался. Застукают! Переписать из старья? Книги писателя стояли на полке, но вид у них был – посмотришь, и первая мысль о пенсии! Хотел уж было отказаться от затеи, да тут по телевизору в ток-шоу поэта увидел, а на поэте рубашка, как у него!

«А напишу-ка я сам! – осенило балбеса. – Про то, как приехал в Москву и про все здесь вообще!» А поскольку отвечать за написанное он не собирался, то стал шарашить на компьютере без оглядки.

И, худо-бедно, настругал повестушку. Компьютер ошибки исправлял, описание природы пародист тягал у Тургенева, афоризмы у Ларошфуко, стихи (а в повести были и они!) из антологии, он когда в книгу заглянул – их там много. Менял только слова «привольно» на «прикольно», «восхитительно» на «ох…»

Отослал, повыкаблучивался перед подружкой своей московской, а ей о чем ни толкуй – все одно. Скажешь: «В солнечной системе 250 миллиардов звезд» – она: «А сколько стоит “Пежо"?» Да и время в молодости бежит вприпрыжку. Кажется, впереди еще всего так много будет…

Короче, зябким полутемным утром отдал наш завоеватель ключи писательской сестре и потопал на вокзал. Будь в нем заряд писательского таланта, он бы горел думами о своем сочинении и ждал публикации, подгоняя часы и минуты; будь в нем коммерческая жилка – планировал, как срубить с этого дела бабки, но в нашем завоевателе были лишь мечты о красивой, в его понимании, жизни. И сидя в поезде у окна, он, успокаивая себя, думал, что быть артистом, конечно, классно, но бизнесменом все же лучше: ходить с элегантным кейсом, покупать акции, продавать, заключать контракты, а купив-продав-заключив – плыть куда-нибудь на белой яхте по голубому Средиземному морю. И, глядя в окно на заснеженные просторы, он мысленно был уже там – в море…

А старый писатель по утрам разгребал дорожку, если накануне был снег, по привычке садился за стол, писал что-то отрывочное, без жесткой арматуры сюжета, как бывало, а просто укладывал на бумагу увиденное, вспомянутое, слушал пластинки, иногда включал транзистор, и однажды, уже весной, попав на говорливую волну, услышал: «Второе дыхание, а можно сказать, новая творческая жизнь открылась у старого писателя Саврыгина. Мужественно отказавшись от набивших оскомину стереотипов, он не только принял сегодняшнее время, но и успешно отстаивает свое право на участие в литературном процессе наших дней».