Роковые годы - Борис Никитин

Напомним, что за люди сидели в этом гнезде.

Связи Натансона с Германией доказывать излишне: о них в свое время достаточно сказал тот же эсер Савинков.

В отношении Зайонца, по донесениям военного агента в Швейцарии, было установлено, что он вошел в тесные сношения с вышеназванным А. Пельке фон Норденшталем. Зайонц же, кстати, предлагал ему свои услуги для доставки материалов для покушений.

Наконец, Камков получает деньги с одной стороны от того же Пельке фон Норденшталем; а из другого кармана — от германского вице-консула в Женеве Гофмана.

Про Чернова старые эмигранты говорили так: лично он не состоял в непосредственных сношениях с Пельке фон Норденшталем — деньги приносил Камков; но Чернов знал, чьи это деньги, знал, за что они даются, и ими пользовался за свои труды, которые отвечали полученным заданиям. Именно при таких подробностях я не видел разницы, получал ли он сам деньги непосредственно от Пельке, или их приносил от того же Пельке Камков, тем более что роль последнего ни у кого не вызывала сомнений. Напротив, некоторые старые эмигранты до сих пор усматривают большое различие между этими двумя способами передачи денег, а мне ставят в упрек, что я не проверил сам на месте сведений английского секретного справочника.

В 1917 году в Петрограде я не мог доказать, передал ли в Швейцарии два года тому назад Пельке деньги Чернову из рук в руки. Если они виделись, то вряд ли в присутствии понятых. Поэтому, раз я не могу доказать, то, по строгому принципу, которому следую при составлении настоящих строк, я не считаю себя вправе утверждать, что Чернов лично виделся с Пельке, и не могу настаивать на этой детали.

Мне часто возражали, что он циммервальдовец[37] и совсем не скрывает своих пораженческих убеждений. Чернов — интернационалист, у него нет отечества.

Но, несмотря на все значение Интернационала и ужасы Великой войны, наша эпоха глубоко национальна. Он, пораженец, — был министром во время войны; а в 1918 году Чернов — интернационалист — становится председателем первого русского Учредительного Собрания. Ну а тогда, в 1917 году, газеты заговорили о его деятельности в Швейцарии со слов патриотически настроенных левых эмигрантов, а вовсе не по доносам Департамента полиции, который всегда почему-то все выдумывал нарочно!

Чернов даже вышел из состава министров, чтобы, как он заявил, реабилитировать свою честь; но третейский суд так и не состоялся. 22 июля Центральный комитет социалистов-революционеров постановил выяснить дело в трехдневный срок, а до того времени эсерам в Правительство не входить.

Кризис затягивался. Министр Некрасов и другие приложили все усилия, чтобы свести «недоразумение» на нет, и Чернов благополучно вновь стал министром[38].

Но с какой легкостью ни зачеркивать все, что было против него, — конечно, кроме того, что свидетельствовало само левое крыло старой эмиграции, мы вплотную подходим к психологии Ленина: один разрушал Россию в 1916 году, а другой в 1916–1917 годах.

Глава 9

Дача Дурново

На берегу Невы, совсем недалеко от заводов Выборгского района, стоял двухэтажный дом, окруженный великолепным парком. Вся усадьба с началом революции была захвачена небольшой группой выпущенных на свободу грабителей. И вот вокруг живописного уголка нашей столицы одна за другой начинают слагаться легенды, нередко самого противоречивого содержания. Взвинченное воображение чего только не приписало этому поистине «заколдованному месту», история с которым невольно приводит на память всем известный рассказ Гоголя. Слухи быстро облекались в фантастические образы; а образы жонглировались на митингах увлекающимися демагогами, глаголящими устами «самого народа».

На эти признаки много энергии и времени потратил Всероссийский съезд Советов, собравшийся в Петрограде 3 июня[39]. Присутствие на даче одного-двух анархистов в устной передаче сразу же выросло в целую группу анархистов-активистов. Митинг в 123 человека разного рода клиентов прокурорского надзора без особого усилия воображения разросся в полномочное собрание анархистов-коммунистов, посылавшее по той же летучей почте в Таврический дворец свои ультиматумы и угрозы вооруженных демонстраций.

А тут же, 14 июня, еще и Либер[40] сообщил о ядре каких-то, но уже не анархистов, а монархистов, засевших на той же даче Дурново, под предводительством мифического полковника Гаврилова, которого, кстати сказать, так до сих пор никому и не привелось увидеть.

Как бы то ни было, гостеприимный парк представлял удобную лужайку для митингов, да очаг преступности оказывался налицо. Прокурор Судебной палаты, конечно, не мог пройти мимо насильников, но по установившейся привычке на его требования уже не обращали внимания. Впрочем, этот весьма сложный случай был совсем особенным: здесь даже умеренные социалисты затруднялись поставить свой диагноз, как отнестись к частной собственности, отобранной у Дурново. С одной стороны, они были склонны порицать захват дома; но в то же время, с другой, — в отношении парка — совершенно недвусмысленно разъясняли, что он должен быть закреплен в собственность народа.

Слухи о готовящихся вооруженных демонстрациях большевиков все чаще и настойчивее носятся в кулуарах. Часть умеренных членов съезда выдвигает контрпроект в виде мирной демонстрации и в свою очередь зовет всех 18 июня выйти на улицу. Однако день манифестации проходит не по плану ее миролюбивых инициаторов, но по новой программе большевиков и к полному торжеству последних. Кто из нас, проживавших тогда в Петрограде, не слышал от своей прислуги, что ей большевики предлагают (через Степиных и т. п. агентов) от 10 до 30 рублей за участие в шествиях по улицам?[40]Но как новость, большевики 18 июня выпустили такое количество флагов и значков со всевозможными подобающими лозунгами, какого мы до сих пор никогда не видели. Конечно, не скудный поденный заработок рабочего оплатил эту бутафорию, а только богатая касса большевиков могла поднять такие расходы. Зато кто бы ни вышел на улицу, из кого бы толпа ни собиралась — все попадали под большевистские надписи, всех подавлял реющий над головами лес древок с громадными, нередко саженными красными полотнищами.

Внешний эффект, благодаря такой декорации, вышел ошеломляющим: Петроград сразу как бы стал красным городом. Красный смотр, таким образом, удался как никогда и закончился, по нормальному расписанию, очередным разгромом всех мест заключения.

Около шести часов вечера, подойдя к окну своего кабинета на Воскресенской набережной, я увидел на противоположном берегу Невы большую толпу народа, окружившую тюрьму — так называемые «Кресты». Зову дежурного старшего агента Ловцова: «Возьмите с собой нескольких агентов и пойдите в “Кресты”». Указываю ему на толпу: «Узнайте, кого выпустили из тех, кто числится за мной, и куда они отправились».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});