Яков Тирадо - Людвиг Филипсон

В тот же день, когда произошел разговор Тирадо с сеньорой Майор, ее сын Мануэль со своим верным Карлосом вернулся в родительский дом. Рана его, действительно, оказалась неопасной и к тому времени почти закрылась. Но волнения последних дней, сложности путешествия, которое пришлось делать ночью по очень трудным дорогам, сильно ослабили молодого человека, и к вечеру появились даже признаки лихорадки. Недуг сына омрачил свидание матери с ним, а так как теперь дорога была каждая минута, то она решила в тот же вечер сказать Мануэлю и Марии Нуньес о судьбе, которая их ожидала и которой они должны были покориться. Она объяснила это в немногих, но решительных словах и ясно изложила причины, вынудившие избрать такой способ действий. Но понятно, что дети с такой же решительностью воспротивились этому плану и стали горячо уверять Майор, что не оставят родителей и желают разделить их участь, какой бы страшной она ни была. Мать дала им высказаться и терпеливо выждала, пока этот порыв в них не улегся. Но после этого она кротко и со всей теплотой материнской нежности начала уговаривать их:

– Как, Мануэль! Неужели – предположив даже, что с нами не случится ничего дурного, что мы останемся здесь всеми забытыми – неужели ты решишься навсегда запереть себя в этой маленькой, уединенной долине? Неужели ты хочешь похоронить здесь всю свою жизнь, бесплодно растратить молодые силы? Нет! Ведь все равно рано или поздно придется расстаться с нами. Отчего же позже, а не сейчас? И не то же ли самое приходится мне сказать тебе, Мария Нуньес? Ты еще недавно открыла нам тревогу и скорбь, живущие в твоей душе, сказала, как невыносимо для тебя постоянно укутываться в лицемерие, постоянно обманывать и обращать свою жизнь, священнейшую жизнь своего внутреннего мира, в целую сеть лжи и притворства… Отчего же теперь не хочешь ты воспользоваться случаем, какой, быть может, никогда не представится тебе, чтобы навеки освободиться от этого ужасного существования?.. Но не будем обманывать себя, дорогие дети, очень возможно, что о нас, стариках, так давно уже покинувших свет, забудут, – но ты, Мануэль, конечно, не ускользнешь от их внимания, храбрый офицер из войска дона Антонио надолго останется в их памяти, а испанцы очень ловко умеют стягивать сети, в которые попадает беглец. А ты, Мария Нуньес, неужели думаешь, что и о тебе не вспомнят? Священники Сант-Яго уже давно имеют виды на тебя и твое наследство, они, без сомнения, не забудут о тебе, и как только в их руках снова окажется неограниченная власть, они станут преследовать тебя, найдут тебя, даже если ты укроешься в самую глубь земли. Нет, повторяю, не будем обманывать себя: ваше присутствие удесятерит опасность даже для ваших родителей и во всяком случае будет держать вас в смертельном страхе. Я и ваш отец вздохнем свободно, когда будем знать, что вы в безопасности; но жизнь наша будет совершенно отравлена, когда в каждом шелесте листа, каждом шаге случайного путника нам будет мерещиться поступь испанских палачей.

И она сообщила им подробности предложения, сделанного Яковом Тирадо и состоявшего в следующем. Как только беглецы уедут, Майор с мужем переселятся в избушку ущелья, дом же, где они живут, и долина будут предоставлены кормилице и ее сыну. После этого трещину в скале заделают камнями, а сверху прикроют быстро разрастающимся кустарником; таким образом, в случае появления здесь преследователей, они поверят, что родители бежали вместе с детьми. Позднее же трещину снова можно будет освободить для прохода. Этот план, по-видимому, должен был привести к успеху: в ту пору в правительственные списки еще не вносился каждый клочок земли. Несчастные дети и их мать благодарили Бога за это обстоятельство и видели в нем залог своего будущего счастья.

– Быть может, – воскликнула Майор, – по милости Божией здоровье вашего отца снова поправится, его тело и дух выйдет из состояния тяжелого усыпления, он найдет в себе достаточно сил принять и выполнить какое-нибудь решение – и тогда, дорогие дети, мы снова свидимся; и куда бы ни повела вас рука Провидения – мы последуем за вами! Теперь же вы должны уехать – ради нас и себя. Прочь все фальшивые чувства, бессмысленную слабость! Тут потребны сильные души, докажем же, дети мои, что они живут и в нас!

Теперь уже для возражений не было повода. Красноречие Майор и ее доводы заставили замолчать молодых людей; они порывисто кинулись в объятия дорогой матери и облегчили свое горе потоком горячих слез…

Вопреки ожиданиям, удалось получить согласие и Гаспара Лопеса. На следующее утро выдался час, когда старику сделалось легче и Майор воспользовалась этим и познакомила мужа с планом Тирадо. Он охотно согласился – как отпустить детей, так и переселиться в домик кормилицы. Правда, Майор было прискорбно видеть, какие, собственно, причины руководили им в этом решении. При боязни быть обнаруженным испанцами, он желал избавиться ото всего, что могло привлечь сюда неприятеля, а самому укрыться в еще более уединенном, недоступном месте. Он предпочитал обречь себя на всевозможные лишения, лишь бы это позволяло ему спокойнее отдаваться сознанию своей безопасности. Поэтому он приказал сыну изготовить доверенности на полномочия, обеспечивающие за его детьми права на значительное состояние, и охотно подписал эти бумаги.

Час разлуки приближался. Испанцы вступили в Лиссабон и были встречены городским Советом приветственными речами, а народом – без выражения неудовольствия. Одновременно испанский флот продвинулся вверх по Таго и бросил якорь вблизи португальских судов. Принесение присяги городскими властями и занятие общественных зданий испанцами совершилось спокойно.

После жаркого и душного дня наступила ночь. Гаспар Лопес дремал, и детям пришлось ограничиться безмолвным произнесением молитвы у его постели и таким же безмолвным прощанием. Тем больше воли дали они своей скорби в комнате матери. Но она с мужественным самообладанием подавила горестные излияния молодых людей, утешила и ободрила их. Правой рукой она обняла сына, левой – дочь, и губы ее нежно переходили с одного лба на другой. Но надо было спешить. Когда оба склонили перед ней колени, чтобы получить благословение, она нагнулась к ним, внимательно посмотрела в их глаза, словно хотела заглянуть в сокровенные глубины их души, и сказала:

– О, дети мои, когда мы снова свидимся, я опять посмотрю в ваши милые глаза, и ничего не желаю я так, как найти в них то, чем полны они теперь… Это доставит мне высокое блаженство!

С этими словами она благословила их, поднялась, и сквозь трещину удалилась в ущелье.

В домике ее ждали Тирадо и дон Антонио. Встреча короля с Майор была грустной, но исполненной твердости и достоинства. Майор хотела было отнестись к нему с почтением, подобающим его сану, но он не допустил этого, сказав:

– Нет, любезная кузина, ничто не ненавистно мне так, как казаться тем, чем я не есть на самом деле. Если Провидению угодно будет возвратить меня сюда и восстановить в моих правах, тогда я снова буду королем; но в этой хижине я только беглец, в распоряжение которого вы предоставили вашего сына и ваш дом. Этого я никогда не забуду.

Тирадо попросил поторопиться и пошел вперед; дон Антонио пожал руку сеньоре Майор и последовал за ним. Еще несколько мгновений, еще одно объятие, один поцелуй – и молодые люди присоединились к шедшей впереди паре… Но – чу! Не крик ли это раздался?.. То был зов, в котором несчастное, оставшееся одиноким сердце матери выразило всю скорбь, все муки, до тех пор державшие его в своих железных оковах. Но он замер в стенах избушки. Ломай же теперь руки, ты, бедная мать, у которой в течение одного часа отняли обоих детей! Они не слышат и не видят тебя, и голос долга, призывающий тебя к постели больного мужа, будет звучать среди печального, мрачного настроя твоей души, ободрять тебя и успокаивать…

Ночь была очень темна. Путники скоро прошли ущелье, и теперь предстояло только благополучно взобраться на возвышения, замыкавшие его со всех сторон. Но оказалось, что переход здесь был менее трудным, чем в долине; подъем на утес был не крут, и порой попадались удобные для отдыха площадки. Мануэль поддерживал как мог пожилого дона Антонио, не прибегая к помощи больной руки, Тирадо помогал Марии Нуньес – он шел с ней впереди по узкой тропинке и делал это так ненавязчиво, что она почти не чувствовала его поддержки. Шелест ее платья служил для шедших позади ориентиром. Через полчаса восхождения они наконец достигли вершины. Темнота была непроглядная, небо покрыто тучами, ни одна звездочка не мерцала на нем; на северо-востоке часто блестели молнии, но воздух был спокоен – ничто не вздрагивало, ни один листик не шелестел. Но вот сверкнула яркая молния, и на протяжении нескольких мгновений путники видели слева зеркальную равнину моря в ее серебряном блеске, справа – освещенные горы и долины и даже, в слабом сиянии, белые стены родного дома… Но им нельзя было медлить. Они осторожно спустились, и через час были уже в маленькой уединенной бухте, где их ожидала лодка. Когда они сели в нее, Тирадо попросил Марию Нуньес сойти в маленькую каюту и переодеться в заранее приготовленное для нее платье; то же самое проделали Мануэль и дон Антонио, и таким образом все они вскоре стали одеты так же, как Тирадо и люди, уже находившиеся в лодке, – португальскими рыбаками, шедшими на свой промысел в море. В лодке находились нужные снасти. Тирадо сел за руль, мужчины взялись за весла, и лодка легко и быстро вылетела из бухты в открытое море.