Русская тема. О нашей жизни и литературе - Вячеслав Пьецух

Да и Хрустальную Коробочку понять можно, поскольку его нападки на отвлеченное искусство прежде всего объяснялись фактом существования такой поэзии, прозы и публицистики, которые не заключали в себе никакого другого смысла, кроме претензии на адекватное отражение действительности, вроде недавних наших эпопей из жизни простого люда, картинных стихов и производственной очеркистики, которые имеют только то отношение к литературе, что тоже писаны кириллицей, которые сочиняются только по той причине, что определенный подвид человека разумного не может не сочинять.

Правда, Дмитрий Иванович почему-то не понимал, что существует собственно прекрасное, прекрасное тем, что оно само по себе прекрасно, помимо какого бы то ни было философского или общественно-политического заряда, то есть черт его знает, почему. Взять хотя бы бессмысленную гоголевскую «Коляску»: вроде бы всего-навсего анекдот, да еще не из самых умных, а перечитывать его можно десятки раз. Или вот звезды сияют; ну какая в их сиянии заключается идеологическая нагрузка?.. а никакой, только намек на вечное и бесконечное Божество. И соловей поет, не имея в виду никакой мировой идеи, однако глупо было бы на этом основании обличать и вправду беспочвенное пение соловья.

А Писарев обличал. Впрочем, он вообще был причудливый человек. Душу имел пречистую, а поступки совершал глупые, и лицом был одутловат, и фигурой нескладен, и волосом неестественно рыж, как будто халатно крашен. В Бога веровал и вместе с тем был злостный материалист. Гонений не страшился, от тюрьмы не зарекался, но смертельно боялся соседской собачки Дурочки. Отлично плавал и тем не менее три раза тонул, в последний раз с трагическим результатом.

Отсидев в Петропавловской крепости ровным счетом 4 года, 3 месяца и І8 дней, он отправился отдохнуть на Рижское взморье со второй своей возлюбленной, писательницей Марко Вовчок и загадочным образом утонул в районе городка Дубулты, на таком мелководье, где и ребенку не утонуть. Когда потом его тело везли морем в Северную Пальмиру, случилась страшная буря, и суеверные моряки чуть было не выбросили за борт останки Хрустальной Коробочки, заключенные в цинковой домовине.

Одним словом, и жил человек озорно, и умер некоторым образом озорно.

Бунт персонажей

Иной раз подумаешь: Пушкина пережил, а где «Капитанская дочка»? Гоголя тоже пережил, а где «Мертвые души»? и Чехова пережил, а где «Степь»?..

Только покуда и остаётся, что с досады придираться к первоклассной литературе по мелочам, — занятие это, понятное дело, злое, даже неприличное и уж во всяком случае, бессмысленное. Ну разве что Писемского, Алексея Феофилактовича безусловно следует пощипать, поскольку плохонький был писатель, — впрочем, об этом ниже…

Вот ведь какое дело: что до некоторых персонажей, выведенных из небытия гениями русской литературы, иногда и второстепенных, то нужно заметить, что гении нередко давали маху. Как посмотришь из нашего угрюмого далека да сообразишься с каверзной правдой жизни, так выходит, что задумывали они одно, а на поверку получалось совсем другое.

Тут одно из двух: либо создания отчего-то бывают много самовитее, независимей от создателя, либо бунт персонажей вообще в правилах нашей словесности. Причем занятная наблюдается закономерность — чем даровитее создатель, тем строптивее персонаж. Например, чеховский «человек в футляре», замысленный как злой резонер с тенденцией в шизофрению, по меркам сегодняшнего дня и в соответствии с каверзной правдой жизни выходит просто-напросто трезвый, практический человек. Потому что у нас в России стоит только выйти на улицу, где свирепствуют бандиты и пьяная шоферня, где по любой погоде «ни конному не проехать, ни пешему не пройти», и сразу приходит мысль: как бы чего не вышло.

Или возьмем Репетилова из грибоедовского «Горя от ума», героя вроде бы настолько вспомогательного, что в реестре действующих лиц он следует за инкогнито Г. Д. и впереди «Петрушки и нескольких говорящих слуг». А ведь Репетилов-то в этой пьесе едва ли не самый значительный персонаж…

Чацкий, если спроецировать его на историческую эпоху, — собственно, чайльдгарольдствующий пустомеля, предтеча нынешних кухонных мыслителей, который не знает, к чему себя приспособить, в чем, собственно, горе и состоит. А Репетилов, если спроецировать его на историческую эпоху, — бунтарь, романтик, жертва, одним словом, форменный декабрист. Ведь среди таковых встречались не только умницы и герои, но и множество вольнодумстующих шалопаев, которые могли бы сказать о тайном обществе инсургентов: «Шумим, братец, шумим», а о себе самих: «Я жалок, я смешон, я неуч, я дурак».

Например, жалок был Бестужев-Рюмин, плакавший по всякому поводу и без повода, смешон был фат Якубович, дураков же и неучей было не перечесть. Что до малосимпатичного нравственного облика Репетилова, то ведь и декабристы себя молодцами не показали: черниговцы дали дёру после первого же залпа правительственной артиллерии; рюрикович Трубецкой струсил в самую решительную минуту; Александр Одоевский каялся перед следствием:

«Заимствовал я сей нелепый, противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева. Единственно, Бестужев и Рылеев совратили меня с истинного пути».

Так что к гипотетическому декабристу Репетилову серьезных претензий нет. Особенно если принять во внимание его декларацию «Бог… дал сердце доброе, вот чем я людям мил». Меж тем доброе сердце, собственно, и составляло платформу наших первых революционеров, которые «разбудили» маниакальных бомбистов и кровожадных большевиков. Словом, не угадал Грибоедов своего Репетилова. Буде Александр Александрович Чацкий воплотился в реальной жизни, ему была бы суждена пожизненная фронда в деревенской глуши либо в одном из кантонов Швейцарской конфедерации. А смешной негодяй Репетилов, буде он воплотился в реальной жизни, вышел бы 14 декабря на Сенатскую площадь и, если бы не получил картечную пулю в лоб, то за «шумим, братец, шумим» принял бы, как крест, головокружительный срок в Сибири.

Или возьмем капитана Копейкина, праотца нашего диссидента. Как известно, этот сбился с пути на том, что государь Александр Павлович тогда пребывал в Париже и замедлил издать указ о пенсионном обеспечении ветеранов. Раз явился капитан Копейкин в соответствующее присутствие за пенсией по увечью — велели обождать, два — велели обождать, на третий раз капитан устроил дебош и его отослали домой за казенный счет.

Почтмейстер города NN, повествовавший о злоключениях капитана Копейкина, так и не досказал, во что вылилась обида этого персонажа, но надо полагать, что тот в конце концов встал на тираноборческую стезю. И всё потому, что капитан по бедности не мог ждать, он так и говорит генералу, у которого «взгляд — огнестрельное оружие»: «Но, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать». То есть вынь и положь ему пенсион по увечью вопреки молекулярному состоянию вещества. Тут-то капитан Копейкин и предвосхитил нашего диссидента, ибо политический протестант российского образца то же самое органически не умеет ждать и, фигурально выражаясь, вожделеет яичницу задолго до того, как пеструшка снесет яйцо.

Вроде бы ясно, что общество не может развиваться иначе, как последовательно, постепенно — на манер того, как от эмбриона до трупа развивается человек. Так что бунтуй не бунтуй, а никакие благие преобразования невозможны, покуда сама собой не назреет степень, каковая и нагнетанию не подвержена, и рассосаться ей не дано, сколько бы первого ни желали геройские диссиденты, а второго — полумёртвые генеральные секретари.

Так нет, подать сюда пенсион по увечью, или свободу слова, или перемещение Владимирской области на экватор — а там хоть моровое поветрие, хоть потоп. Видно уж так устроен капитан Копейкин и его до подозрительного самоотверженные последователи, что противостояние властям предержащим для них — любимая профессия, даже смысл существования, даже пункт. Причём им не важно, против чего насмерть протестовать и ратоборствовать по гроб жизни: против ли демона революции, гидры контрреволюции, реформаторов, консерваторов, гасителей, просветителей — это решительно всё равно, лишь бы навязчиво любимой профессией заниматься. О них писал Илья Ильф:

«Он не был против советской власти, ему просто не нравилась наша Солнечная система».

Или возьмем Алексея Швабрина из «Капитанской дочки». По Пушкину он презренный изменник, клятвопреступник из матримониальных соображений, а по-нашему военспец. Как в 18-м году тысячи офицеров императорской армии переходили на сторону большевиков, потому что чувствовали, за кем сила, и очень им не хотелось в Константинополе прозябать, так и Алексей Швабрин перешел на сторону Пугачева, потому что он Машу Миронову полюбил, а у нас что любимая, что родина — примерно одно и то же.