Её запретный рыцарь - Рекс Стаут

— А с другой стороны, почему это Шерман просит нас подождать до завтра? Это выглядит странно. Что он задумал?

В разговор вступил Дюмэн:

— Он что-то говорить о том детективе.

— Ну и что с того? Он сказал, что ему нужно отозвать этого детектива. Какой в этом смысл? Не вижу разницы — скажем мы что-то Ноултону или нет. Как-то все это странно.

— Но, может, у Шермана есть какие-то другие причины? — спросил Бут.

Догерти посмотрел на него.

— Ты сам все прекрасно понимаешь, — презрительно бросил он. — Ты знаешь, как Шерман неудачно пытался сделать нас стукачами. А когда увидел, что ему здесь ничего не светит, решил все сделать сам. А потом, чтобы получить необходимое время, заставил нас дать ему обещание оставить в покое Ноултона до завтра. Не хочу сказать, что он играет в свою игру, но что-то здесь нечисто. Эта его пустая болтовня о детективе…

Похоже, он и сам это понял, но не успел придумать ничего поубедительнее.

— Ладно, — сказал Дрискол, — и так все ясно. Надо только увидеть Ноултона сегодня.

— И чем скорее, тем лучше, — добавил Дженнингс. — Сорвать планы Шермана, если он и правда играет двойную игру.

— Я согласен, — важно кивнул коротышка Дюмэн.

Догерти спрыгнул с бильярдного стола, на котором сидел, посмотрел на часы и сказал:

— Без десяти двенадцать. Я вот думаю, не дома ли он сейчас.

— Может, еще в кровати, — подал голос Дрискол.

Догерти задумался.

— Я пойду к нему сразу после обеда, — наконец промолвил он. — И все устрою.

Они прошли в вестибюль, который в это время еще не был переполнен. Догерти и Дженнингс остановились у бюллетеня с информацией о скачках и стали вздыхать о старых добрых временах в Бруклине и Брайтоне. Дрискол расположился на диване с утренней газетой.

Дюмэн и Бут присоединились к группе поклонников красотки из табачного ларька, которые вежливо, но настойчиво убеждали ее в том, что новая прически ей необыкновенно идет. Она слушала, посмеиваясь, и ловкими маневрами держала их на расстоянии. В конце концов они купили у нее несколько сигар.

Дрискол, с хмурым видом сидевший в углу с газетой, в шестой раз подряд читал одну и тут же статью.

Накануне ночью ему пришлось заменить внезапно заболевшего шефа. И эта статья была явно не очень удачной.

Он говорил себе, тоже в шестой раз подряд, что ее написал идиот, обыватель, человек, который ничего не понимает в искусстве. Потом он отбросил в сторону газету, зевнул и оглядел вестибюль.

Неожиданно он выпрямился и устремил взгляд на телеграфный столик. Потом снова оглядел вестибюль, увидел Догерти, стоявшего у бюллетеня ипподрома, и подбежал к нему.

— Смотри! — шепнул он, положив одну руку на плечо Догерти и показывая другой себе за спину.

Бывший боксер, повернувшись и посмотрев в указанном направлении, увидел Ноултона, стоявшего у столика Лили и помогавшего ей надеть пальто.

— Вот твой шанс, — сказал Дрискол.

Когда Ноултон услышал свое имя и, повернувшись, увидел рядом Догерти, он непроизвольно нахмурился, а в глазах Лили мелькнуло удивление.

Увиденное ее испугало, она вспомнила, что ей говорил час или около того назад Дюмэн. Но Догерти вполне спокойно промолвил:

— Мне надо тебе сказать одно словечко. Отойдем на минутку?

Ноултон хотел было отказаться, и так бы и сделал, если бы просьба не исходила от Догерти.

После секундного колебания он извинился перед Лилей, сказав, что скоро вернется, и вместе с Догерти прошел к дивану в углу.

Догерти начал говорить о событиях прошедших трех месяцев, а Ноултон с трудом скрывал свое нетерпение.

Они сидели рядом на диване. Напротив, в отдалении, сидела Лиля, бесцельно барабаня пальцами по столу. Дрискол и Дженнингс присоединились к Дюмэну и Буту у табачного ларька. Они делали вид, что ведут оживленную беседу, а сами то и дело поглядывали на Догерти и Ноултона.

Вестибюль был полон курящих, смеющихся и разговаривающих людей, не подозревающих, какая драма разворачивается всего в дюжине футов от них.

— А теперь, — говорил Догерти, — ты остаешься один. Это не моя вина, но Дюмэн и Дрискол больше не на нашей стороне. Теперь и они против. Ты у нас на крючке, и игра закончена.

— Что же — еще один поединок на ринге? — осведомился Ноултон.

— Нет. И мне жаль, что нет. Мне все это не нравится не меньше, чем тебе. Вообще, такие дела так не делаются. — Догерти помялся и продолжил: — Но я обещал сказать все прямо, потому мы здесь и сидим.

Сделаем так: ты сегодня уезжаешь из Нью-Йорка и даешь слово оставить в покое мисс Уильямс, или, считай, ты сгорел. Это в наших силах. Ты распространяешь фальшивые деньги.

Ноултон даже не моргнул глазом. Он сидел молча и смотрел через вестибюль на профиль Лили, как будто ничего только что не слышал. Потом он повернул голову, встретился взглядом с Догерти и ровным голосом сказал:

— Все это не стоит выеденного яйца, Том. Вы ничего получше не могли придумать? У вас плохая фантазия.

Но Догерти покачал головой:

— Это бесполезно, Ноултон. Мы все знаем. Не важно откуда, но знаем достаточно, чтобы сказать, что тебе не следует доверять Рыжему Тиму. Мы знаем достаточно, чтобы прижать тебя к ногтю. Игра окончена.

Ноултон пристально посмотрел на своего собеседника, встретил его спокойный сочувственный взгляд и понял, что все так и есть. Увертки были бесполезны.

Игра окончена.

Несколько минут он сидел, пытаясь собраться с мыслями. Беззаботное спокойствие Догерти, непричастность к происходящему Лили, сидевшей всего в нескольких футах от них, веселье в вестибюле — все это вместе создавало атмосферу обыденности. Он никак не мог поверить, что произошла катастрофа и земля разверзлась у него под ногами.

Наконец он повернулся к Догерти:

— Что ж, ладно. Вы и правда меня прижали. Но ты этого не сделаешь, Том. Это не в твоих правилах. Ты же не хочешь сказать, что и правда меня сдашь?

— Возможно, нет, — согласился бывший боксер. — Но я тут не один. Бесполезно это обсуждать, тебе ничего не остается, как признать: выход только один.

Это грязное дельце, и оно мне нравится не больше, чем тебе, но суть в том, что я это делаю для твоей же пользы. Остальные тоже все знают, они не остановятся ни перед чем, и если не я, то они это сделают.

Лицо Ноултона оставалось бесстрастным. Его глаза смотрели прямо на собеседника, и в них не было ни злобы, ни негодования, ни мольбы о пощаде. Но его пальцы крепко сжимали подлокотник дивана, а зубы скрипели от его усилия держать себя в руках.

Догерти продолжал говорить. Он объяснил условия, на которых они оставят Ноултона в покое, — он должен немедленно покинуть Нью-Йорк и дать слово не искать контактов с мисс Уильямс. И чем быстрее он уедет, тем лучше, потому что в их компании есть один человек, которому нельзя доверять. Нет необходимости, добавил бывший боксер, называть его имя.

В конце концов Ноултон согласился, спокойно признав, что он действительно прижат к стенке и у него нет выбора. Несмотря на все усилия, голос его звучал хрипло и дрожал, и Догерти пожалел о том, что согласился сыграть роль, которую ему навязали в этой истории. Ноултон пообещал не встречаться с Лилей и немедленно уехать из Нью-Йорка. Напоследок он сказал:

— Конечно, она узнает. И это хуже всего, Догерти.

Я не держу на тебя зла, полагаю, что ты ничего не мог поделать. Но вы все были большими идиотами, если думали, что она может совершить какой-то необдуманный поступок. Она никогда этого не делала и никогда не сделает. Я собирался с ней сегодня пообедать. Когда я думаю… но это бесполезно, полагаю, если бы я захотел ее увидеть… но теперь все равно. Ничего хорошего из этого не выйдет. Я бы мог много тебе сказать, Догерти, но это тоже будет бесполезно. Вы меня победили, и я не собираюсь скулить. Скажи за меня «гудбай» Дюмэну, он все сделал хорошо. Он отличный парень, этот маленький француз.

Ноултон поднялся.

— Она… она ждет тебя сейчас? — заикаясь, спросил Догерти, глядя на Лилю.

— Да. Когда я уйду, скажи ей, чтобы она больше меня не ждала.

Ноултон помедлил, как будто намереваясь сказать еще что-то, но потом передумал, резко повернулся и, не говоря ни слова, пересек вестибюль и вышел на улицу. Проходя мимо табачного ларька, он услышал, как его окликнули. Узнал голос Дюмэна, но даже не обернулся.

На тротуаре он остановился и осмотрелся по сторонам, словно не зная, куда ему пойти. Потом принял решение и быстро зашагал в деловую часть города.

Мысли в его голове теснились в хаосе. Как ни странно, он ощущал легкое удивление.

— Я с ним рассчитаюсь, — повторял он себе снова и снова. — Я с ним рассчитаюсь.

В течение двух часов он бесцельно бродил по улицам, ничего не замечая вокруг, и никак не мог собраться с мыслями. Он был полон отчаяния и скорби.

Ноултон редко давал волю своим чувствам, ему был нанесен такой удар, что он обмяк и чувствовал себя беспомощным. Он называл это судьбой. И мы назовем это так же.