До встречи на небесах - Леонид Сергеев

— Она вас не будет печатать. Даже не будет смотреть рукописи. Ее авторы Сапгир, Холин и им подобные… Но вы пишите лучше их, и не слушайте ее (под словом «лучше», как я теперь понимаю, она имела в виду «реалистичней, более понятней детям»).

Эта последняя фраза немного приободрила меня, но я решил, что Карганова произнесла ее просто, чтобы я совсем не опускал руки (но я опустил, и опять мне снился удав — уже с мордой Цыбиной).

Мой друг Геннадий Цыферов был еще откровенней Каргановой:

— Зачем Беане (Цыбиной) тебя печатать? Ты ж не ее национальности, хе-хе. Она издает только своих, и вообще давно одной ногой в Израиле. А меня печатает, потому что я соавтор Сапгира… Так что это не просто вкусовщина, нравится — не нравится.

Трудно было поверить в такую избирательность, но дальнейшее, как это ни печально, подтверждало слова Каргановой и внушительную речь Цыферова.

Заведующая подростковой редакцией «Молодой Гвардии» А. Алексеева, довольно оплывшая особа — да попросту корова в очках, — при упоминании моей фамилии, брезгливо морщилась и мотала головой (и это притом, что ничего обо мне не знала и ничего моего не читала — видимо, ей просто не нравилась моя физиономия). Этой поганке было мало двух положительных рецензий на мою рукопись, она отправила ее на третью. И куда? В Ригу! Невиданный случай! Отправила «своему» автору на «заказную» отрицательную рецензию (как я узнал позднее — некоему Зеркальцеву, секретарю комсомола и по совместительству писателю). Узнав об этом, искушенный Цыферов рассмеялся.

— Чего ты туда поплелся?! Тебе там ничего не светит. Адэль (Алексеева) задрыга, скрытая сионистка. Я к ним вообще не хожу… Сейчас ее Яков Аким пропихивает в Союз писателей. Писательница, хе-хе! Веселый сюжетик… — воодушевленный этим фактом и моей бестолковостью, Цыферов повысил голос: — Все детские редакции оккупировали евреи. Их Маршак собирал со всей страны. Меня в «Детгизе» на дух не принимают, ни одной книжки не издали… Там всем заправляют Арон, Доукша, Самуил Миримский, Либет и их главный — Борис Камир. Стас Романовский знаешь, что сказал этому Исааковичу? «Вы Моше Даян в России, душите русскую литературу». Они печатают всяких Эппелей, Эдельманов… Либет даже навязывает Дехтереву (главному художнику) своих художников евреев… Кабакова, Пивоварова — ну, этих, у кого консервные банки на холстах…

А. Барков выразился еще доходчивей:

— Возьми сто книг Карла Арона, ни одной русской фамилии не найдешь. Он снимал у меня целые куски из повести, говорил: «Здесь пахнет Белой гвардией. А здесь антисемитизмом». В конце концов рукопись завернул. Семен Сорин недавно сказал мне: «Саша, если бы ты поменял национальность, я отвел бы тебя в „Юность“, там у меня все свои».

Кстати, вторую мою рукопись («Все мы не ангелы») Алексеева мариновала около года; потом отдала критику О. Грудцовой, которая, по словам Цыферова, была «еще более ярой сионисткой, чем Алексеева». Грудцова написала: «Где автор видел такую советскую молодежь? Посмотрите, что автор пишет о себе!» (повесть от лица героя и она, очевидно, не знала, что герой и автор — разные люди. Такая критикесса!). Прочитав эту дурь, я перестал воспринимать критиков как всезнающих оракулов, ну а Алексеева, понятно, мне снилась в образе очкастой коровы.

Раз уж заговорил о таком явлении, как национальная принадлежность, упомяну и редактора О. Ляуэр из «Советского писателя», далеко не оплывшую, даже симпатичную, особу. Я принес в издательство рукопись, когда уже был членом Союза писателей и имел не только дюжину детских книжек, но и пару взрослых. После положительной рецензии писателя В. Цыбина и попросту хвалебной критика В. Сурганова рукопись вставили в план и мне в редакторы назначили эту самую Ляуэр. И вдруг она выдает разгромное заключение, при этом поступает довольно оригинально — рецензию писателя не упоминает вообще, а из рецензии критика выдергивает всего одну строку: «…Вот и критик В. Сурганов пишет, что автор взял далеко не новый сюжет, который использовали многие писатели».

В самом деле, Сурганов так написал, только после запятой продолжил: «…но автор раскрыл его совершенно необычно, с поразительной эмоциональностью… Перед нами — хорошая, добротная русская проза, произведение, отмеченное печатью самобытности несомненной и очевидной». И дальше куча эпитетов в превосходной степени и настоятельная рекомендация издавать рукопись. Я привел слова критика вовсе не для того, чтобы пощекотать свое самолюбие — только чтобы показать свинство редакторши. А моя рукопись, которую она зарубила, позднее вышла благодаря другому редактору — поэту и прозаику Игорю Жданову. Этот момент Ляуэр упустила из вида (а то бы мне не сдобровать!), поскольку в то время активно пробивала рукопись своего мужа соплеменника. Я был свидетелем, как она организовывала рецензии, вставляла рукопись в уже утвержденный(!) план, выкинув из него какого-то беднягу, как выбивала договор и гонорар — будь здоров, какой! Издав три толстенных книги мужа, она с ним благополучно укатила в Израиль. Понятно, уезжают те, для кого карьера и материальная сторона важнее привязанности к родине. (Раньше прикрывались — будто их «зажимают», а теперь, когда они захватили и высшую власть, открыто мстят русским).

Ну да, к черту этих редакторш. За давностью времени можно было бы и не держать на них зла, если не думать — сколько они утопили рукописей, скольким «не своим» авторам отравили жизнь. И это не мои предположения (для справки: за прошедшие сорок лет появился целый косяк детских писателей, среди них только двое русских. Неужели так измельчал наш народ?). К слову, Ляуэр ни в образе удава, ни в образе коровы мне не снилась — в те дни я неутомимо волочился за женщинами и в снах представлял себя на необитаемом острове в окружении красоток.

Вернусь в детскую литературу. Получив жесткие отказы сразу в двух издательствах, я сник, обозвал себя слабаком и неудачником и, как всегда в тяжелые минуты, обратился к Богу: «Если ты есть, помоги!». Он не помог, и я занялся самокопанием — поставил перед собой вопрос — с чего ты взял, что можешь писать, ведь нигде этому не учился? Получалось — взглянул на себя в зеркало и решил, что могу; полез не в свое дело и поплатился. Короче, в те проклятые дни все пошло кувырком — я разуверился в себе, сильно упал духом и на какое-то время забросил литературные упражнения.

А потом история повторилась. Я иллюстрировал детскую книжку в «Сов. России» и литературный редактор Н. Степанян, оказалось, читала мои рассказы в «Мурзилке», она и сказала:

— Принесите все, что у вас есть.

Я отобрал целую папку рассказов и очерков. Помню, так нервничал, что в троллейбусе споткнулся, папка шлепнулась на пол, раскрылась и от сквозняка мои листки полетели по всему салону; мне помогали их ловить, невзначай комкали и топтали входящие и выходящие пассажиры.

— Не расстраивайтесь молодой человек, — сказала одна интеллигентная женщина. — Это хорошая примета.

В самом деле, примета сработала. Степанян отобрала из заляпанных листов большинство рассказов и отдала их на рецензию Ю. Сотнику, а после его положительного отзыва, предложила мне сделать к рассказам и рисунки — предложила так просто, словно это само собой разумеется и речь идет всего лишь об этикетках. К счастью, мне хватило мозгов отказаться. Рисовал книжку Перцов и, естественно, его иллюстрации были несравнимо лучше моего текста — так, как сделал он, я никогда не смог бы сделать, об этом и говорить нечего. В чем, в чем, а в рисовании я всегда прекрасно знал, на что способен, на что нет.

Понятно, первая книжка — огромное событие (можно сказать, великое свершение) для каждого из пишущей братии и, ясно, сопровождается фонтаном чувств. Помнится, ту книжку я долго перелистывал, разглядывал и так и сяк, только что не облизывал.

Ну а потом Н. Степанян, добрая душа, издала еще две мои книжки, но главное, каким-то странным образом заставила меня поверить в свои силы — так что, до гроба ей благодарен! С кричащим восклицательным знаком!

Помню, необычную встречу на книжной выставке. Ко мне вдруг подходит Либет, та самая завредакцией из «Детгиза».

— Читала вашу книжку (назвала какую). Вы стали хорошо писать. Заходите, приносите нам что-нибудь.

Смешно, она назвала рассказы, которые сама же зарубила три года назад. Я не изменил в рассказах ни слова, ни одной запятой.

В «Детгиз» я не пошел. Туда (в другую редакцию — к Т. Жаровой), спустя несколько лет, меня вернул поэт и критик Владимир Приходько — он сам отнес мои рукописи и расхвалил безмерно (его тоже благодарю от всего сердца).

А затем со скрипом, но все же меня издала и Либет. По поводу моей рукописи от нее только и сыпались придирки: «непрописанное, непродуманное, много главного героя…». После такой требовательности я был немало удивлен, когда книжка вышла не с моим отчеством.