Господин военлёт - Анатолий Дроздов

Не хитрит: бош быстро планирует и вот уже бежит по пахоте. «Вуазен» идет на посадку. Сергей останавливает аппарат почти рядом с неприятельским. Соскакиваем на землю.

Немецкий пилот выбрался из кабины и лезет на крыло – посмотреть, что с наблюдателем. Подбегаем. Прыгаю на крыло и заглядываю к стрелку. Лежит на полу кабины, скорчившись, похоже, без сознания или убит. На спине выходного отверстия нет, помогаю немцу вытащить его напарника. На стрелке под летной курткой офицерский мундир, на ногах ботинки с крагами. Совсем еще молоденький, судя по погонам – лейтенант. Зачем хватал пулемет?! Стоп, похоже, жив, я попал ему в плечо. Нужно наложить жгут и остановить кровотечение. Пока вожусь с раненым, Рапота уже разговорил пленного. Они беседуют по-немецки, но я понимаю. Немец расстегивает ремень и снимает кобуру с револьвером. Протягивает Рапоте. Сергей церемонно берет оружие и начинает мямлить нечто такое же церемонное. Говорит он с запинками, немецкий у него не ахти. Ладно, развлекайтесь!

Закончив перевязку раненого, занимаюсь пулеметом. Снимаю машинку с крепления, забираю коробку с лентой. Пулемет отдаленно напоминает бундесовский «MG-3», но конструкция незнакомая. С добычей в руках прыгаю на землю. Сергей с немцем все еще болтают. Отношу оружие в «Вуазен». Когда возвращаюсь, вижу: немец что-то пишет в блокноте, прислонив его к фюзеляжу.

– Письмо родным?

– Свидетельствует, что мы сбили! – поясняет Сергей.

– Зачем?

– На победу много охотников. Потом не докажешь!

Знакомо. «У победы много отцов, поражение всегда сирота…»

Словно в подтверждение слов поручика – близкий топот копыт. Из-за ближайшей рощи выскакивают всадники в плоских фуражках, гимнастерках и синих шароварах с красными лампасами. Казаки. Нахлестывая коней, несутся к нам. На мгновение возникает желание сбегать за пулеметом. Удерживаю себя – наши. Казаки мгновенно окружают самолеты, один из них – с двумя звездочками на погонах – спрыгивает на землю.

– Хорунжий Дьяков! Кто такие? Что случилось?

Сергей представляется и коротко объясняет. На лице казачьего офицера разочарование: он явно рассчитывал захватить пленных. Казаки подъезжают к аппаратам, заглядывают в кабины. Один поднимает с земли кожаную куртку лейтенанта. Намерения написаны на лице.

– А ну не трожь!

Казак будто не слышит. Тащу из кобуры маузер.

Мгновение – и в руках казаков карабины. Слышен лязг затворов.

– Господин хорунжий! – кричит Сергей. – Призовите подчиненных к порядку! Кто позволил целить в офицера?!

Дьяков отдает команду, казаки неохотно забрасывают карабины за спину, отъезжают. Тому, кто позарился на германские шмотки, хорунжий показывает кулак. Прячу пистолет в кобуру.

– Прошу доставить пленного в штаб, – говорит Сергей, – а также организовать охрану аппарата. Через час приедут грузовики, заберут. Раненого нужно скорей в лазарет, он потерял много крови.

Дьяков козыряет и подходит к немцу. Пилот бледнеет: вот они, страшные казаки, – те самые! Целились в русского офицера! Ой, что будет!

Заводим мотор, «Вуазен» взлетает. Обеими руками прижимаю к груди пулемет. Среди казаков полно мародеров. Зенько рассказывал, что в августе прошлого года начальник 11-го корпусного авиаотряда, штабс-капитан Нестеров – тот самый, что выполнил «мертвую петлю», – совершил таран, первый в мире. От столкновения австрийский и русский аппараты упали на землю, летчики погибли. Первыми к месту падения подоспели казаки. Они ограбили труп героя. У Нестерова забрали не только бумажник с жалованьем офицеров – деньги штабс-капитан получил перед вылетом, раздать не успел, – но и сняли ботинки с крагами…

* * *

По возвращении Рапота рассказывает мне, кого же мы сбили. Это экипаж из специального бомбометного отряда, пилот – ефрейтор Хартман и наблюдатель – лейтенант Белов.

– Белов? – удивляюсь я.

– Пруссак! – говорит Сергей сквозь зубы. – У них таких фамилий полно.

К вечеру привозят подбитый нами «Авиатик» – отдельно фюзеляж и крылья. После осмотра Синельников заключает: радиатор можно запаять, но заклинивший мотор лучше ремонтировать в роте или на заводе. Сергей расстроен – он положил глаз на биплан. Подлатать, нарисовать на крестах русские «кокарды» – и воюй! Синельников снимает с «Авиатика» все ценное, и аппарат отправляют в тыл. Ну что же, теперь и мы с пулеметом! Он движется вперед-назад по стальной рельсе, фиксируется неплохо. Не турель, конечно, но сгодится. Сектор обстрела маловат, но к этому не привыкать. Марка пулемета выбита на корпусе – «Bergmann». Стреляет неплохо – проверил.

Утром снова перехват. В этот раз немцы осторожнее: при виде нас сразу драпают, догнать не получается. Пускаю вслед длинную очередь – больше для испуга. Все, налеты как ножом обрезало. Сидим на аэродроме, перетираем сплетни, принимаем гостей из земств.

Наш пруссак наделал в Белостоке переполоху. Сбитый самолет не такая уж новость, но чтоб посадили, взяли в плен… Хорунжий Дьяков пытался заикнуться о своих молодцах, дескать, залпами сбили, но Егоров предъявил показания немца. Лейтенант очнулся в госпитале и на допросе подтвердил: сбили летчики. Почетнее сдаться в плен своим коллегам-авиаторам, чем каким-то казакам. Хорунжий посрамлен, героев призывают к «раздаче слонов» – за аэростат и «Авиатик» сразу. Нас с Сергеем поначалу представили к Анненскому оружию и Станиславу IV степени, но затем в штабе пораскинули мозгами, и Сержу заменили «клюкву» на Георгиевское оружие, а мне – Станислава на Владимира.

– Павел! – восклицает Сергей наедине. – Мне тебя Бог послал! Месяца не прошло – и такая награда!

Кому счастье, а кому горе. Турлак смотрит волком. Ему дали только «Стасика» за аэростат. Подпоручик в отряде с первых дней, Рапота – недавно. Мало того, что Сергей моложе и старше по чину, так и наградами обошел. Обидно! В отряд из Белостока прибывает очередная экскурсия земцев, с ними штабные из армии и вездесущие репортеры. Речи, поздравления, фотографирование. Сергея распирает так, что смотреть смешно. Он теперь потомственный дворянин: Георгиевское оружие дает такое право. Зенько по совокупности прошлых заслуг, как и я, представлен к Владимиру, Егорову светит новый чин. В суете почти не вспоминают военлетов, погибших в «Моране». Их тоже наградили, посмертно. По такому случаю здесь пишут: «Кровью запечатлели подвиг свой…»

Это я читаю в газетах. Здесь же очерк об орлах-военлетах. С черно-белого фото на газетном листе смотрит удивленное лицо прапорщика Красовского и веселое – Рапоты. У прапорщика густая щеточка усов, у поручика едва пробиваются. Усы здесь носят все, а старшие офицеры – и бороды. Из нас усиленно лепят героев. Когда дела плохи, герои востребованы. Подвиги помогают забыть о грустном. Ничего, что отступаем по всему фронту, зато немца в плен взяли. Важный немец, у-у-у какой важный! Сколько русских офицеров в германском плену, не вспоминают.

Беседуем об этом с Розенфельдом – Сергей вытащил меня в госпиталь. Ему не терпится предстать в героическом ореоле, одному неловко, я – почетный эскорт. Сдав поручика Татьяне, иду к доктору, у него как раз время отдыха.

– Вы странный человек! – говорит Розенфельд. – В двадцать пять рассуждаете, как старец. Можно подумать, вам пятьдесят!

Немногим меньше, если посчитать и сложить…

– Война меняет людей, – продолжает доктор, – я это замечаю. Вчерашние мальчишки быстро взрослеют. Однако у вас это чересчур. Вместо того чтоб радоваться наградам… Вся грудь в крестах!

Чтоб сменить тему, спрашиваю про Ольгу. Розенфельд заверяет: с дочкой все в порядке. Пишет отцу, что жива и здорова, жених, слава Богу, также. Мечтают о свадьбе. Если война не помешает, осенью обвенчаются. Доктор снова вздыхает. Смотрю удивленно.

– Не такой человек ей нужен! – говорит Розенфельд.

– Беден?

– Не в том дело. Юношеская любовь, романтичные свидания… Юрий Ольге в рот смотрит. Она из него веревку совьет!

Хмыкаю – с Ольги станется. Розенфельд, подумав, лезет в шкаф. На столе появляется графин, санитар приносит нехитрую закуску. Госпитальная водка хороша! Розенфельд не скупится, своевременно подливает в рюмки. Не зря ехал! Доктор, на удивление, от меня не отстает.

– Вы, верно, дивитесь, что так говорю?

Нам-то что? Но доктора не остановить.

– Поверьте, дело не в Юрии. Он замечательный мальчик: чистый, искренний, честный. Дело в Ольге. Она сделает несчастным его и себя. Уж я-то знаю!

Намечается душевный разговор, здесь это любят. Что ж, меня угостили…

– Есть вещи, которые не говорят даже близким, но вы, как я заметил, не болтливы. Мать Ольги не умерла вскоре по ее рождении, как считают все, в том числе и сама Ольга. Это случилось много позднее. – Он вздыхает. – Смерть ее была ужасной…

Та-ак, скелет в шкафу.